Алина Егорова - Рубины леди Гамильтон
Сергей сидел за столиком ресторана «Пауланер» и листал меню. Он заказал сыр «Камамбер», обжаренный в панировке, и филе копченой форели, из напитков выбрал кружку пива «Хаф-Вайсбир». Играла джазовая музыка, мерцали приглушенным светом лампы, стилизованные под старинные уличные фонари, по залу фланировали дородные официантки, соблазняя посетителей своими глубокими декольте. Сергей в очередной раз отметил превосходный вкус Андрейки и его умение широко жить. Это Андрейка назначил ему встречу в «Пауланере». Сам он пока не пришел. Позвонил, сказал, что задерживается, извинившись, попросил его подождать, если он никуда не торопится. Сергей и не торопился – в этом прекрасном немецком ресторане ожидание проходило легко и непринужденно. Ему принесли закуску и пиво. Искрящийся баварский напиток аппетитно пенился в высоком бокале, рыба источала головокружительный аромат. Сергей с удовольствием приступил к трапезе, сожалея, что начинает ее в одиночестве.
«Потом что-нибудь еще закажу, когда этот трудоголик придет», – благодушно подумал он, представляя себе свиную рульку с тушеной капустой, приглянувшуюся ему, когда он читал меню.
«Камамбер» и форель были съедены, пивной бокал опустел, а Андрейки все еще не было. Сергей заказал еще одно пиво и рульку. Первый голод он заглушил. Сергей вальяжно откинулся на диванчике, неторопливо потягивая «Варштайнер». Его разморило, на душе потеплело, и жизнь показалась чертовски приятной штукой. Для полноты удовольствия не хватало собеседника, с которым можно было бы обсудить футбольные новости, потрепаться о ценах на запчасти и обругать политиков. Сейчас ему особенно не хватало Андрейки. Сергей вообразил, как тот входит в этот зал, по-хозяйски оглядывается по сторонам и уверенной походкой направляется к нему. Совершенно не чувствуя вины за свое длительное опоздание, он с небрежной улыбкой садится напротив Сергея, привычным жестом подзывает официанта и, не глядя в меню, делает заказ… Такой уж его Андрейка – хозяин жизни, и за это на него нельзя обижаться. Он сделал себя сам, поднявшись из низов, и уже только за это достоин уважения. Но прошел уже час, а Андрейка так и не появился. От свиной рульки остался последний кусочек, ее золотистая корочка дотаивала во рту, последний глоток недопитого «Варштайнера» сиротливо плескался на донышке бокала.
Сергей потянулся за телефоном, чтобы поторопить Андрейку, но тот позвонил сам. Еще раз извинился, посетовал, что, к своему великому сожалению, приехать не сможет. «Работа – будь она неладна! «Свой» бизнес исключает выходные, это наемный работник по звонку лопату бросил и до понедельника свободен, я же себе этого позволить не могу. Так что извини, брат, увидимся как-нибудь в следующий раз». Андрейка из вежливости поинтересовался, как ему понравился ресторан, что он ел и пил. «Копченую форель уважаю! А рулька – это просто сказка, особенно под холодненький «Варштайнер». А я вот с утра ничего не жрамши, только кофе выпил. Завидую тебе, брат, хорошо сидишь». Они еще поболтали о том о сем, как старые приятели, словно и не было между ними никакой размолвки и долгих лет разлуки. Андрейка заверил его, что в следующий раз он пошлет к чертям поставщиков с их срочными договорами, и они обязательно встретятся.
КатяКатя сидела на подоконнике и смотрела на кусочек неба, втиснутый между кронами двух тополей. Мир, в котором она жила, – дом, двор, школа, – казался очень тесным. А кусочек неба был частью того большого мира, о котором она мечтала. Небо, оно ведь везде единое – и в Монако, и в Москве, и в их Приморске. «Когда я стану взрослой, я буду жить в другом городе, и у меня все будет по-другому», – думала она. Кате не нравилось, как живут ее родители. Они постоянно ссорились и ни с кем не дружили, не любили друг друга, и ее они тоже не любили.
«Когда у нас в последний раз были гости? Десять лет назад – знакомые маминой родни из Белоруссии зашли на полчаса. Телефона у нас тогда не было, и поэтому гости появились как снег на голову. Помню двух теток с извиняющимися лицами, топтавшихся в прихожей. Одна из них протянула маме записку от родственницы, в которой та объясняла, кто они такие и почему их можно впустить в дом. Мама читала с кривой смущенной улыбкой – следовало гостей принять, но беспорядок в квартире и выглядывающая из всех щелей нищета вгоняли ее в краску.
– Мы вам очень рады, проходите. Что вы, что вы, не разувайтесь, я все равно собиралась убирать. Нет, не сюда. Пожалуйста, в гостиную (поспешно прикрывая дверь в кухню, чтобы гости не увидели ее убожества). – Усаживает женщин на диван, наспех убрав с него разбросанную одежду и поправив покрывало. Гости замечают суету хозяйки, ее стеснение собственной квартиры и поэтому чувствуют себя неловко.
– Мы, наверное, пойдем, – говорит одна из них, порываясь встать.
– Ну что вы? – еще больше смущается мама. – Сейчас чай будет готов.
Она бросается в кухню, торопливо отмывает от разводов «чистые» чашки, протирает содой ложки, отчищает въевшуюся грязь на сахарнице и спешит к гостям. На столе появляется коробка конфет «Ассорти», припрятанная для особого случая.
– Может, вам бутербродиков сделать?
– Не стоит беспокоиться, Оксанушка, мы только на минутку зашли.
– Да, да, – вторит ей другая, – нам уже пора.
И они вскоре уходят. От мамы не ускользает их оценивающий взгляд – они разглядели даже скрытые за ковром драные обои на стене. «Теперь все белорусские собаки будут знать, как мы живем», – раздраженно скажет чуть позже мама.
– Ах, какая девочка хорошенькая! Совсем большая! – умиляются они напоследок.
Я стеснялась чужих и с приходом гостей спряталась в другой комнате, но любопытство взяло свое, и я вышла попрощаться.
Больше всего Катю угнетало то, что она не могла пригласить к себе подруг. Теоретически, конечно, она была вправе это сделать, но, как и мама, стеснялась. Ей было стыдно за свой двор, в народе прозванный «отстойником» за то, что он находился рядом с рынком и в нем останавливались торговцы. Они там отдыхали, ели, справляли нужду, а те, кто приезжал издалека, даже там жили. Скамейки и палисадники, детские площадки – все было оккупировано неприхотливой торговой братией. Катя стеснялась называть свой адрес, потому что часто слышала в ответ насмешливое: «А, отстойник!» Подъезд в доме тоже заставлял ее краснеть. Полутемный, заплеванный, с фанерой вместо оконных стекол, на потолке – следы от сгоревших спичек. Но хуже всего была их квартира. Ободранная дерматиновая обивка входной двери уже говорила о многом. Даже если притвориться, что тебя нет дома, и не открывать незваным гостям, они все поймут, не переступая порога. Однажды так и случилось. Две бойкие девчонки из Катиного класса проходили мимо и решили к ней зайти. А что? Их дома всегда полны гостей, так почему бы и самим им не нанести Кате визит? К огромному счастью Кати, ее тогда дома не оказалось. О, если бы они увидели, как она живет! Ободранные обои, старая мебель – нищета лезет изо всех щелей, но самое ужасное – если бы дома оказался пьяный отец!.. Но и того, что они успели разглядеть сквозь дверной проем, разговаривая с Катиной мамой, хватило, чтобы на следующий день поведать всей школе о своих впечатлениях.
– У вас дома есть животные? – ехидно поинтересовалась одноклассница. – Шишкина рассказывала, что в твоей квартире воняет.
– Да, есть одно, – уклончиво отвечала Катя, подразумевая собственного отца.
Все смеялись, а ей хотелось стать невидимой или вообще исчезнуть и очутиться в каком-то другом мире, в том, который лучше и больше ее мира. Она не помнила, в каком возрасте впервые подумала про «свой мир». Уже в шесть лет Катя точно знала, что, когда она вырастет, обязательно уйдет из дома. Сначала она будет жить одна, а потом заведет свою семью. В ее доме все будет по-другому: квартира – большая, новая, на одном из верхних этажей – полная противоположность их нынешней унылой живопырки. И у нее непременно будет лоджия: просторная, с панорамными окнами, с мягким ковриком на полу и крупнолистными тропическими растениями, вроде диффенбахии и монстеры. С этой лоджии она будет смотреть на вечерний город, как смотрит сейчас со своего подоконника, и видеть все небо целиком, а не какой-то крохотный его кусочек. Немногим позже, когда она уверенно станет на ноги – получит специальность и будет работать, – она обзаведется семьей. Раньше никак нельзя. Иначе это будет не жизнь, а кабала для всех: для нее – из-за финансовой зависимости от мужа, для мужа и детей из-за ее нервозности, вызванной этой самой зависимостью. Нет, ей такого не надо! Достаточно того, что она видела в детстве: мама вечно считает копейки до зарплаты, ей не то что на новые туфли всегда не хватает, – она иной раз не может позволить купить себе новые колготки, она засохшую тушь для ресниц водой разводит и остатки помады из тюбика выскабливает спичкой. Принесет домой продукты, для Кати купит пирожное, а сама потом им же дочь и попрекнет – дескать, все тебе, а сама я раздетая хожу, лишь бы у тебя все было! А что это – все? Вот это пирожное с белковым кремом да болгарский компот из черешни, и еще – душевный холод? Она, Катя, между прочим, тоже не с иголочки одета, вечно старье донашивает! Лучше бы мать себе колготки купила и пришла домой довольная, а сама Катя без пирожного и компота уж как-нибудь обойдется, потому что все эти сладости при виде грустного маминого лица ей поперек горла встают. Мама попрекала ее пирожными не каждый раз, как покупала их, но Катя-то все равно видела этот упрек в ее глазах и чувствовала себя виноватой за все: за то, что мама не может позволить себе купить колготки; за разведенную водой старую тушь на ее ресницах и за остатки помады, наносимой на мамины губы только перед выходом в город; за то, что между мамой и отцом давно нет любви; за то, что они так плохо живут; и за то, что она, Катя, у них родилась, тем самым лишив маму возможности купить себе новые колготки…
