Светлана Алешина - Спасатель (сборник)
«Еще один псих! – вздохнула я про себя. – Везет мне на общение с ненормальными…»
– Я говорил уже, что нет случайностей в природе. Есть лишь необходимость материи изменить свою форму существования, когда нарушается некий баланс материальных форм. Это как дождь – накапливается в туче избыточное содержание водяных паров – происходит конденсация и идет дождь. И здесь то же самое – только не дождь идет, а происходит землетрясение, наводнение, самолет падает, мост рушится, завод взрывается, а человек умирает… Смирись, гордый человек! Ибо посягнул ты желанием жизни на мощь и волю природы!..
«Нет, он не псих, – решила я. – Он похуже любого психа будет…»
– Достаточно, – сказала я. – Мне в целом понятна ваша идея, хотя и не могу сказать, что она мне близка, любезнейший!
Последнее слово против моей воли сорвалось у меня с языка, и я разозлилась.
Он поглядел на меня и продолжил:
– Моя теория катастроф объективна и не нуждается ни в каких доказательствах, потому что ее нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Она лишь подтверждается всей историей человечества и историей Земли, когда материя существовала еще без человека. Но об этом времени у нас не осталось, к сожалению, документальных свидетельств. Поэтому довольствуемся тем, что для нас сохранили люди… Я проанализировал более восьмидесяти тысяч различных катастроф – маленьких и больших, зарегистрированных в истории человечества. Наш кружок три года работал над этой темой… Да вот вам доказательство – сегодняшняя катастрофа в Булгакове. Само провидение посылает мне весточку, что теория моя верна… Я рассчитал, что каждая катастрофа относится к своему разряду по количеству преобразованной во время ее материальной формы – разрушенных сооружений, умерших людей, сожженных деревьев или посевов. Наша булгаковская, кстати говоря, – довольно мелка с этой точки зрения. Вот если бы теплоход взорвался, у моста обрушились три пролета, а не один, а вагонов в Волгу упало вдвое больше, тогда она заняла бы тысяча четыреста восемьдесят второе место в своде катастроф, составленном моими учениками под моим руководством… Сразу после знаменитой катастрофы в Детройте, когда загоревшийся в воздухе самолет врезался в небоскреб и взорвался… Но дело даже не в этом. Самое поразительное, что я могу с точностью до нескольких недель предсказать время, когда случится следующая катастрофа, и ее масштаб, то есть примерный объем материи, которая будет в результате ее преобразована в какую-то другую форму… Булгаковская катастрофа этим рассчетам полностью соответствует…
Он продолжал еще говорить, а меня охватила какая-то тоска… Любое его слово было наполнено безнадежностью и унынием. Он-то сам говорил экспрессивно, но тем большая апатия охватывала меня от звуков самого его голоса. По мне просто разливалось ощущение тревоги, мозг сверлила мысль о случайности, ненужности и нестабильности самой жизни в принципе.
«Неизбежность и безысходность, – подумала я. – Ничего другого эта его теория не рождает. Он рисует передо мной картину закономерной трагедии, вписывающейся в длинный ряд катастроф и катаклизмов, и хочет, чтобы я поверила в реальность этой картины…»
Нет, конечно, я не верила ни одному его слову, его версия катастрофы, если можно так выразиться, была для меня абсолютно неправдоподобной. И она мне очень не нравится, поскольку разрушить ее можно только на том же самом материале, на котором он пытается ее доказывать, – на статистике катастроф…
Версия аргументирована статистически, и это самая сильная аргументация из всех возможных для этой версии. Потому что для того, чтобы разрушить эту аргументацию, нужно найти в ней ошибку, а для этого перепроверить все факты, на которые автор опирается… Что он там сказал? Восемьдесят тысяч фактов? Не слабо. Он своим ребятишкам-школьникам три года этой мурой головы забивал. Да тут для порядочного института – год работы… А другой путь возможен только один – найти настоящую причину.
Но мне очень не хочется, чтобы эта версия была обнародована. Я знаю, какое это горе – смерть близкого человека. Каково будет читать эту человеконенавистническую галиматью тем, у кого погибли на теплоходе или в поезде мужья, сыновья, жены, дочери, родители, любимые люди? Их психика сейчас и так искалечена несчастьем. Я просто не могу допустить как психолог, чтобы их подвергли такому испытанию – сообщили им, что смерть их близких закономерна и необходима, для того…
А черт ее знает, для чего… Ни для чего она не необходима!
– Извините, – сказала я этому мухомору, – сейчас мой коллега принесет фотоаппарат из соседнего номера и сделает снимок для газеты… С вашими рассуждениями надо познакомить как можно больше людей – читателей не только местных газет, но и центральных…
Старичок засмущался, а Фимка посмотрел на меня как на идиотку. Конечно, он вовсе не собирался писать ни о старичке, ни о его теории. По другим, правда, соображениям, – она не показалась ему слишком сенсационной… Но я повернулась к старичку затылком и сделала Фимке глазами – выйди из номера, будто и правда за фотоаппаратом…
Фимка поднялся и пошел к двери, и когда уже был наполовину в коридоре, я вдруг вскочила со стула и воскликнула:
– Ох, извините великодушно, Семен Феофанович! Забыла ему сказать, чтобы он взял цветную пленку… Я сейчас.
И выскользнула вслед за Ефимом. Он стоял в коридоре, прислонившись к стене и смотрел на меня сочувственно.
– Вот уж никогда не думал, что старческий маразм так заразен, – съязвил он. – Я-то считал, что это возрастное…
– А ну-ка заткнись, щенок! – разозлилась я и сама удивилась, что так запросто назвала его «щенком», он же всего на полгода моложе меня, но мне казалось иногда, что я старше его лет на десять… – Ты мне еще так и не объяснил, как это идиотское интервью могло оказаться в редакции «Мира катастроф».
– Оленька! – сразу засуетился Фимка, проглотив «щенка» как нечто само собой разумеющееся. – Но я же здесь совершенно ни при чем. Я отослал тот же самый текст, что и в «Известия», единственное, в чем я перед тобой виноват, – сказал им, где найти твою фотографию. Она у меня на работе в столе лежала…
– В столе! – ужаснулась я совершенно искренне. – Никогда в жизни больше не подарю тебе ни одной своей фотографии…
– Чтобы не украл никто! – сморозил явную глупость Фимка и аж покраснел, когда понял, что врет слишком неуклюже…
– Молчи и вспоминай быстро, – решила я все же вернуть Фимку ближе к делу, – кто из твоих здешних симпатичных знакомых имеет какое-нибудь отношение к булгаковской медицине…
– Зачем тебе? – пробормотал Фимка.
– Вспомнил? – спросила я зловеще.
– Катенька! – тут же ответил Фимка. – Конечно, Катенька!
– Кто она?
– Она? – запнулся Фимка. – Она – администратор гостиницы…
– Я похожа на идиотку? – спросила я его еще более зловеще.
– Не-е-ет! – затряс он головой. – Но у нее же муж – главный врач портовой поликлиники. Ты объясни, что тебе нужно-то… Я все организую…
– Вот что, Фимочка, – сказала я тоном, не имеющим ничего общего с дипломатией. – Или ты напрягаешь всю свою извращенную фантазию и ровно через пятнадцать минут эта поганка из твоего номера отправляется в психлечебницу, где его держат неделю, или я звоню в Москву и интересуюсь в редакции «Мира катастроф», ставят ли они автора в известность об изменениях в его материале, который идет в номер… Ты меня понял?
– Ну уж сразу им звонить собралась… – завозмущался Фимка. – Да никогда ни о чем они не ставят… Ладно. Психушка – это не проблема, это мы сообразим… А в редакцию звонить никакого смысла нет. Конечно, они скажут тебе, что автора в любом случае предупреждают и спрашивают его согласия на правку или переделку материала, но ведь на самом деле они этого никогда не делают… И все, что я могу – либо уволиться, либо подать на них в суд и опять-таки уволиться. Выбор элементарный: не нравится – не печатайся…
– Вот я бы и не печаталась, – сказала я Фимке и вернулась к старичку, судьба которого на ближайшую неделю была только что решена в коридоре перед дверью Фимкиного номера…
Еще минут двадцать я терпела назойливого популяризатора «теории катастроф», выслушивая его аргументы и подливая ему кофе. Наконец в номер заглянул Фимка и жестом вызвал меня в коридор. Я еще раз извинилась и за дверью к своему удовлетворению обнаружила двух дюжих санитаров и врача – женщину в очках с абсолютно непроницаемым лицом, на котором застыла маска официальной, но совершенно неестественной доброжелательности.
Я поняла, что делать мне тут больше нечего. Фима исполнил мою просьбу, и я не сомневалась, что старичка никто, кроме лечащего врача булгаковской психбольницы, не увидит как минимум неделю… Вот и хорошо. В конце концов его интеллектуальный бред можно рассматривать как умственное расстройство…
