Валерий Хазин - Прямой эфир
И вот почему…
– как будто еще успел разобрать Дан в кашле Иосифа Кана – но речь того становилась уже едва слышимой, словно сдуваемая эфирным свистом, выщелкиванием, хрипом.
Здесь – говорят – и началось пробуждение Дана, но мы присоединяемся к тем, кто уверяет, что ему удалось все-таки – как бы сквозь шелест ветра налетевшего – услышать еще несколько фраз или обрывков, без начала и без конца.
«Ускользнуть – прохрипел Иосиф – даже если не плести, как они требуют, ложных книг, а хотя бы молчать…»
Шорохи, скрежет.
«…ведь все сожжено, и если никто из них не догадается, что письмена – лишь стылая тень отлетающих слов…»
Свист и щелчки.
«…или женщина с разными глазами: один – цвета мокрой сосновой коры, другой – дымчатый, словно облако в сентябре или голыш после отлива…»
И прежде чем все стихло, Дан почти вспомнил, что где-то, давным-давно, встречал нечто похожее – в какой-то книге, русской, арабской или еврейской: все эти полеты в сновидениях, сферические зеркала, каталоги…
И проснулся он – вздрогнул – от того, что кто-то внезапно произнес вслух его имя.
Не имя эфирное.
И не то, данное нами в общем сговоре, – Дан.
И не давний литературный псевдоним – некогда громкий, а потом умолкнувший.
Нет.
Прозвучало – или послышалось – настоящее, удаленное, собственное его имя.
Но кто произнес его – мы не знаем.
Новый год, или Толкование сновидений
Не может быть, до сих пор говорят некоторые, чтобы Дан не записал все это потом слово в слово.
Но мы – вслед за опытными – сомневаемся.
И даже не в том дело, что увиденное или услышанное иногда невозможно перенести на бумагу, а написанное порою нельзя произнести. И не в том, что какие-то истории можно только рассказывать, а иные лучше записать.
Просто – подсказывают внимательные – тот, кого мы по привычке именуем Даном, отчасти, после всего произошедшего, перестал быть таковым.
Ведь если отбросить спасительную мысль о чистом безумии (как ранее была отвергнута она в отношении Иосифа Кана), какой разум тогда сумел бы непротиворечиво объяснить, что это было? Вынести бремя доказательств?
Ответов ведь не находили и самые невинные вопросы, подобно тому как несравненный Хунайн ибн Исхак когда-то спрашивал сам себя, изумляясь, в собственном сновидении: «Откуда известно, что ступени теплые?»
Как и откуда – спрашивается – Дан мог увидеть в таких подробностях то и услышать тех, о чем и о ком он прежде не ведал ни сном ни духом? На каком языке все это было передано?
Или – спрашивается еще строже: кто здесь, с самого начала или в конце концов, был автор?
Бесспорным и ослепительным при этом оставалось одно: если верить своим глазам и ушам – всё расположившееся за границами сновидения, то есть все, что происходило до и после него, нужно было немедленно и безоговорочно принимать за реальность.
Но что с этим следовало делать – было совершенно непонятно. Не говоря уже о том, чтобы записать или пересказать случившееся.
Бывает, конечно (и Дан не мог не помнить об этом), что произнесенное (пусть и чужим голосом) вдруг оживает, превратившись в письмена, и даже порождает новую жизнь, ибо – улетев – улетучилось бы навсегда. Но случается и обратное, когда записанное делается яснее, лишь начав звучать, воспаряя, становясь волной воздушной.
Однако, признаться, и нам не всегда удается различить первое и второе, а иные вообще продолжают настаивать, что письмена – это только стылая тень отлетающих слов, ибо звук тепл, а буква холодна.
У Дана же не было ни времени, ни сил хотя бы обдумать открывшееся не спеша. И если он и успел записать что-то, то не более чем несколько строк – дежурных, кофейных, подстегнутых обезумевшим графиком.
А график помешался, сдвинутый последней предпраздничной неделей декабря.
Католическое Рождество в городе Котор встречали немногие, но многие разъехались на каникулы в Европу. Офисы опустели, но рекламодатели переполнили эфир до краев, и те, кто нес вахту на взбаламученных волнах «Радио Монтенегро», уже не видели границ дня и ночи, сна и яви, праздников и буден. Не пить в те дни, кажется, было невозможно – вот почему иногда говорят, будто не было для Дана тогда ни Рождества, ни Нового года. И хотя это преувеличение все-таки, похоже, не виски даже, а воспоминания о сновидении слегка подкрепляли в нем веру в то, что происходило вокруг – поминутно испарявшуюся, сказали бы некоторые, долей ангелов эфирных.
Та, что была Гризельдой, а потом Аминой или Нормой, связалась с ним через «Скайп» из Вены, без видео, с извинениями: они не увидятся, наверное, недели три-четыре как минимум; рождественская программа в Европе – сумасшедшая, а потом хотелось бы и отдохнуть где-нибудь подальше, на островах – может быть, Сент-Китс и Невис…
Зато Арти вскоре разбудила его международным звонком под утро и проговорила торопливо, что первый раз в жизни разочарована Рождеством в Нью-Йорке, и почему-то не может видеть ни Парк Авеню в огнях, ни зимних холмов Ривердейла, и намерена вернуться, чтобы встречать настоящий Новый год с ним вдвоем – пусть и под городом Котор – в ночь с тридцать первого на первое, если только у него нет совместных планов с русскими коллегами, – и уже взяла билет в Тиват…
Но наступил ли для них Новый год под городом Котор – неизвестно, поскольку это были два дня выходных и ночь между ними, или одно из тех переливчатых свиданий, где нельзя ни помедлить, ни поторопиться, и которые невозможно забыть, но и вспомнить непросто, а лишь оглядываясь гадательно, словно в толкование сновидений.
И потому, возможно, правы те, кто уверяет, что кроме двух хмельных облачков в глазах Арти в памяти Дана только и всплывали потом – как бы на волнах – непрерывные слова каких-то отдаленных, почему-то китайских, книг, обволакивавшие их, наподобие тумана, в эти два дня и ночь между ними.
И как будто бы Арти начала первой: переступив порог дома в Ораховце, она оглядела его сверху вниз, и тут же – снизу вверх, и сказала: «О-о…»
«Не об этом ли, – усмехнулась она, – говорилось у того порочного китайского автора? У вас, похоже, «земля селезенки подавлена деревом печени»? Головокружение, холодный пот, потеря аппетита, слабость в коленях?…»
И, может быть, в самом деле, пару часов спустя, уже закутывая его в халат, она шептала ему на ухо: «Ты же помнишь? Теперь надо только закрыть глаза и представить, будто вокруг встали дугой служанки с мухогонками, полоскательницами и полотенцами…»
Но когда и как ее американский проскальзывал границы между «вы» и «ты», прозвучало ли это в Новый год или их все еще обтекал со всех сторон старый – мы не знаем. Здесь, в спорах щепетильных с внимательными, остаются не всегда различимы сумерки утра и вечера.
В какое-то мгновение, например, он так и не смог понять, что разбудило его: долгий выдох Арти, почти слышимый взмах ее волос по его спине или длительный поцелуй меж лопаток.
«Кажется, там же, – дышала она ему в затылок, – в том же китайском романе сказано, что поцелуй – единственный поступок человека, в котором в один миг соединяются все пять стихий: эфир, воздух, огонь, вода и земля… Не помнишь?»
И он снова засыпал, едва успевая возразить, улыбаясь, пожимая плечами под грудью ее: это вряд ли, ведь у китайцев должны были быть дерево и металл, и если в поцелуе еще можно уловить звук, касание, вкус и запах, то кому под силу описать его цвет?
И еще через несколько часов, уже за кофе, оба расхохотались, когда стало ясно, что волны китайских сочинений не выпустят их до конца свидания. Дан признался, что видел странный сон: будто он летит на острие стрелы над рекой к высокому берегу и, взмывая к верхушкам сосен, проплывает сквозь их золоченную солнцем зелень – но уже в блюде или чаше – и слышит душистый шелест игл…
«Это невозможно, – смеялась Арти, – Иосиф, который знал об этом все, говорил, что толкование сновидений бесполезно. Хотя бы потому, что сонники разных народов толкуют одни и те же сны совершенно противоположным образом. То есть китаец, грек или араб, увидев похожий сон, объяснили бы его каждый по-своему и сделали бы три различных вывода. Ну, все равно как одинаковый набор звуков может случайно совпадать в пяти разных языка, но означать в каждом случае нечто свое и не иметь никакой связи с другими…
Но твой сон невозможен еще по двум причинам. Иосиф читал мне один китайский трактат: там говорилось, что любящие доброту видят во сне сосны и сливовые деревья; любящие справедливость – клинки и стрелы, то есть металл; любящие порядок – сосуды и чаши; любящим мудрость снятся озера и реки, а любящим искренность – холмы, пустоши и берега… Ты же увидел все это сразу в одном сне – и любой китайский снотолкователь сказал бы, что это немыслимо… И есть другая причина…»
