Михаил Черненок - При загадочных обстоятельствах
17. ЖАДНОСТЬ
Районная больница, где находился Екашев, была на окраине райцентра, в густом сосновом бору. Бирюков прежде всего встретился с Борисом Медниковым. Тот сидел в беседке прибольничного скверика и сосредоточенно затягивался сигаретой. Рядом, на столике, лежала распечатанная пачка "Золотого пляжа". Антон, здороваясь, протянул руку; - Как жизнь, Боря? - Цветет и пахнет! - Хорошее настроение? - Угу... Бывший пациент только что заходил. В прошлом году язву ему оперировал. Доходяга был - смотреть страшно. А теперь раздобрел, курить начал... Пришлось конфисковать сигареты, чтобы не забывался... - Людей отучаешь от курева, а сам... - Мне что! Я каждый квартал бросаю. - И каждый раз начинаешь сызнова? - Картинки привлекают, - Борис взял сигаретную пачку. - Научились у нас такие штучки оформлять, просто и весело, да?.. Видишь? "Золотой пляж" называется. Ну, как не подышать в Сибири запахом Черноморского побережья?.. Антон улыбнулся, но сраэу посерьезнел: - Боря, Екашев хоть ненадолго поправится? - Нет. - Что-то, не задумываясь, отвечаешь. - Если бы ты спросил: "Можно ли в Спортлото трижды подряд угадать все шесть номеров?" - я, возможно, и задумался бы: чем черт не шутит, когда бог спит... С Екашевым думать нечего - все ясно, как ясный день. Самолечением человек угробился. У него рак легкие доедает, а он, видите ли, собачьим салом от туберкулеза себя потчевал, - Знает о том, что не выживет? - Догадывается. Утром сегодня на обходе тихонько шепчет: "Доктор, загнусь на днях. Скажи, судить меня будут, как живого, или помилуют за смертью?" "За что вас судить?" - спрашиваю. "Дак вот... с пасечником набедокурил"... - Надо было посоветовать: со следователем, мол, лучше по этому поводу поговорить. - Представь, это я сделал и без твоей подсказки. - Ну и что он? - На полном серьезе жалуется: "Следователю подмазать надо, чтобы замял дело, а у меня денег - ни гроша". Потом о тебе вспомнил: "При обыске, кажись, сын нашего председателя, Игната Бирюкова, присутствовал. Бирюковы мужики справедливые, подачек не берут. Может, Бирюков-младший бесплатно за меня заступится перед судом, чтобы принародно мои кости не полоскали? Земляки мы ведь с ним". - Ты это серьезно? - В подобной ситуации грешно шутки шутить, - Как бы мне поговорить с ним? Медников глянул на часы: - Сейчас процедуры идут. Минут через двадцать организую встречу, если не заснет старик. Спит он так, будто всю жизнь не спал. Поразительно умудрился изнурить себя работой. Мне доводилось обследовать механизаторов после уборочной страды, когда людям, считай, полный месяц приходится спать урывками, и то у них даже намека на такую, как у Екашева, изнуренность не было. У старика нечто феноменальное в этом отношении. - На сыновей не жалуется? - Даже не вспоминает. Помолчали. Антон опросил: - Какие вообще новости в райцентре? Я ведь два с лишним года здесь не был. - Новости... Директора ресторана "Сосновый бор" скоро судить будут. - За что? - В котлетах мясо обнаружили. Бирюков улыбнулся: - Старо, Боря. Медников затушил окурок, вздохнул и с самым серьезным видом опять заговорил: - Слушай новее... Это в Эрмитаже было. Перед рембрандтовской "Данаей" стоит импозантная пара. Профессорского вида мужчина, в пенсне, со знанием дела рассказывает даме о голландской живописи семнадцатого века. Подкатывается к ним старичок екашевского покроя. Повертелся с разных сторон - любопытно насторожил уши. Только мужчина умолк, он быстренько показывает на обнаженную Данаю и говорит: "Представляете, граждане, недавно в нашей деревне аналогичная картина произошла. Сосед мой, основательно запарившись, вышел нагишом в предбанник и сослепу сел на натурального живого ежа". У мужчины чуть пенсне не выпало: "Простите, к чему вы это сказали?" - "Разве не понятно? - удивился старик. - К тому, чтобы увлекательный разговор поддержать". Антон засмеялся: - По-моему, Боря, ты сам сочиняешь? - Зачем сочинять - жизнь подкидывает сюжеты... Вчера, например, Екашева спрашиваю: "Что ж вы, Степан Осипович, так сильно запустили болезнь? Почему раньше к врачу не обратились?" Знаешь, что он на это ответил?.. Колхозный шофер, видите ли, ему сказал, что пенсионеров в больницах не лечат. Дескать, чего на них попусту государственные средства тратить. Вот кадр! Серый, как штаны пожарника после просушки. Такое впечатление, что человек ни разу в жизни ни газету не читал, ни радио не слышал, ни телевизор не смотрел. - Какой там телевизор! - Что какой? - У Екашева в доме простейшего радиодинамика нет. - Оно и видно. Такой дремучестью от старика веет, словно законсервировался человек в доисторическом периоде и ни о чем окружающем представления не имеет. - Медников посмотрел на часы, сунул в карман сигареты и поднялся. - Пошли, сыщик, процедурное время заканчивается. Екашев лежал в одноместной палате. Под белой простыней до подбородка он, с закрытыми глазами, походил на мертвеца. И только по тяжелому, с прихрипом дыханию можно было догадаться, что старик еще жив. У кровати стояли больничная табуретка и невысокая тумбочка. На тумбочке - графин с водой и чуть надкусанное румяное яблоко. Бирюков сел на табуретку, тихо окликнул: - Степан Осипович... Екашев медленно поднял веки. Почти полминуты глаза его абсолютно ничего не выражали. Затем внезапно взгляд стал осмысленным, и старик еле слышно проговорил: - Кажись, Игната Бирюкова сын?.. - Его. Антоном меня зовут. - Стало быть, Антон Игнатьевич... - Екашев моргнул. - Доктор тебя прислал? - Почему доктор?.. - Вчера я говорил ему... Бирюковы - мужики справедливые. - Как здоровье, Степан Осипович? - Нету, Бирюков, здоровья... Загибаюсь основательно... - Врачи сделают все возможное, чтобы вылечить. - Поздно хватился. - Давно надо было в больницу обратиться. - Дак... где ж было время взять... Хозяйство, будь оно неладно, в доску замотало. Да и Торопуня меня с панталыку сбил... Ишшо весной просил его: "Свези, Серега, в больницу - задыхаться чего-то стал". А он в ответ: "Теперь, дядька Степан, такой указ издан, чтобы не лечить престарелых граждан. Как узнают, что ты пенсионер, сразу укол в задницу и - на удобрение"... - Тропынин глупо посмеялся над вами. - Теперь понимаю - доктор мне правду обсказал... А тогда поверил торопуниноким словам. Пользы государству от пенсионеров на самом деле никакой нет... Зачем на них казенные деньги тратить... Антон намеренно не начинал интересующий его разговор. Ждал, когда Екашев заговорит сам, но тот словно и не собирался исповедоваться. Пришлось осторожно намекнуть: - Что вы, Степан Осипович, вчера Бирюковых вспоминали? Екашев ответил не сразу. Он как будто не мог набраться решимости. Наконец все-таки решился: - Суровые в вашем роду мужики, но справедливые... Твой дед Матвей моего папашу от раскулачивания спас. И отца твоего, Игната, я уважаю. За всю колхозную жизнь ни разу Игнат меня не обидел, ни единой копейкой не обсчитал... - Глаза Екашева затуманились, вроде он пытался что-то вспомнить. - Мы ж с Игнатом вместе росли. Только по-разному наши жизни сложились... Папаша мне после маломальской грамоты запретил дальше учиться, с малолетства, как щенка, натаскивал в хозяйстве спину гнуть... С той поры присох я к земле... Теперь вот загибаюсь.. В палату вошла молоденькая медсестра. Извинившись перед Бирюковым, отсыпала из коричневого флакончика три таблетки и, подождав, пока Екашев запьет их, удалилась. Проводив взглядом медсестру, старик озабоченно спросил: - Не знаешь, Бирюков, сколько те лекарства стоят, какими меня потчуют? - В больнице лечение бесплатное, Степан Осипович. - Это я понимаю... Только лекарства не за бесплатно делаются. Десятку, наверняка, стоят, а?.. - Есть и дороже. - Сурьезно?!. - Екашев от удивления даже сделал попытку приподняться. Ой-ёй-ёй, в какую копеечку это пустое дело обходится... Не по-хозяйски так разбазаривать деньги... Ну, какая польза будет от того, что меня вылечат?.. Один убыток. Вот и получается: на меня - десятку, на другого, на третьего... А есть же пенсионеры, которые годами по больницам сшиваются. Это и в добрую сотнягу на их затраты не уложишься... Наблюдая за Екашевым, Антон заметил, что, заведя разговор о деньгах, старик преобразился. Глаза его стали тревожно-колючими, крепкие мозолистые пальцы нервно заперебирали по простыне. Даже первоначальная одышка, мешавшая говорить, уменьшилась, Только в груди по-прежнему что-то сипело, булькало и хрипело. - Говорят еще, будто бы в сумасшедших домах дураков всю жизнь лечат за счет казны, содержат их там, - продолжал Екашев. - К чему такие неразумные траты? Если человек дураком уродился, никакая больница ему ум не вправит. Это ж до гробовой доски калека... - На глазах старика навернулись слезы. Ты, Бирюков, наверно щас рассуждаешь: "Вот до чего жадный дядька Степан!" Неправильно такое рассуждение. Я, сколько себя помню, в труде спину гнул. Потому знаю стоимость копейки, какая с потом и кровью достается. Потому и рассуждаю по-хозяйски... - Вы, Степан Осипович, лучше расскажите о пасечнике. Что там произошло? перебил Антон. Екашев разом сник. Сунул было под простыню натруженные руки, но тут же вытащил их и сосредоточенно стал разглядывать мозолистые пальцы. Затем тревожно посмотрел на Антона: - Поможешь ли, Бирюков, мне оправдаться перед судом, если всю правду тебе выложу? Антон пожал плечами: - Сначала послушаю, что расскажете. После станет видно, чем помочь... - Плохое расскажу... - Плохое плохому - рознь. Екашев натянуто скривил губы, вроде бы хотел усмехнуться. Помолчав, заговорил: - Другой, на твоем месте, золотые горы мне за признание наобещал бы, а ты - ничего. Все вы, Бирюковы, такие. Потому и уважаю вас... Хочешь, расскажу, как сапоги пасечника в мой амбар перекочевали? Старик закашлялся. Тяжело, с хрипом. Лицо его посинело, на худой кадыкастой шее до предела натянулись жилы Выждав. когда приступ утих, Антон сказал: - Кое-что, Степан Осипович, я знаю. Екашев моргнул. С натугой спросил: - Чего, например?.. - Сапоги вы уже с мертвого Репьева сняли и флягу с медом в колок унесли... - И свой золотой крест на пасеке забрал, - словно опасаясь, что не успеет сказать, натужно добавил Екашев. Признание было ценным, но Антон сделал вид, будто и это для него не новость. Екашев сник, как азартный картежник, враз лишившийся всех козырей. Тяжело переводя дыхание, он упавшим голосом спросил: - Как ты узнал, Бирюков? - Работа моя такая, Степан Осипович. - Я ж ни единой живой душе не рассказывал... - Разве в этом дело? - А в чем, Бирюков? - Кто совершил преступление, узнать легче, чем разобраться: почему преступление совершено. - Какая необходимость тебе знать, почему я сапоги у Грини забрал? - От этого зависит степень вашей вины. Екашев долго хрипел, тяжело откашливался. Наконец тихо зашептал: - Злость, Бирюков, меня погубила... Как флягу с медом доволок на руках от пасеки в березник, глаза замутились, будто главная жила внутри лопнула... Мне ж нельзя тяжестей поднимать, грыжа какой уж год мучает, туды-ее-нехай... - Зачем же тащили флягу? - От злости... Думал, крест золотой пропал... Такая беда вышла: смерть свою я почуял. Папаша покойный приснился, спрашивает: "В чем, Степан, собороваться думаешь? Рубаха у тебя хоть есть добрая, в которой на вечный покой не стыдно отправиться?" - "Нету, - говорю, - нужда заела". - "А куда золотой крест подевал, что в старой часовне нашел?" - "Берегу, как зеницу ока, - отвечаю. - С ним и в гроб лягу". - "Зачем тебе крест в гробу? Нагим, что ли, тут перед нами щеголять будешь? Продай его за тысячу и справь соборование себе да старухе - ей тоже не сегодня-завтра на погост"... - Вы продали крест Репьеву? - воспользовавшись паузой, спросил Антон. - Нет, я только попросил Гриньку продать. Литру самогона ему споил, а он не продал. Цыгане и православный кузнец Федор отказались купить, пожадничали. - И Репьев не вернул вам крест? - По моей подсказке хотел еще с Агатой Хлудневской поторговаться, она богомольная старуха. Но не успел Гринька... - Почему сами не продавали? - Нельзя самому было. Меня, как облупленного, в Серебровке знают. - Неужели, Степан Осипович, у вас действительно нет денег? - А откуда они, Бирюков?.. Сыновья-проглоты все до копейки с меня вытягивают. - Иван говорит, что вы не помогаете им. - Слушай ты Ивана!.. Иван на меня злой за то, что с малолетства приучал его к труду. Приедет в гости - матери разных сладостей привезет, а мне хоть бы рубль когда дал. Вот до чего ненависть к отцу родному человека довела... - Кто выстрелил в Репьева? - Шуруп, должно быть... - Кто это? - Холера его знает, проходимца. Тюремный дружок моего младшего... Захара помнишь? - Помню. - Дак вот, в заключении, на отсидке, они снюхались. И пасечник с ними раньше сидел. Но Гриня, как в Серебровку приехал, остепенился, хотя и попивал... Задавая вопрос за вопросом, Бирюков кое-как выяснил, что поздно вечером, накануне убийства, к Екашеву заявился пасечник Репьев с черным здоровым парнем, одетым в зеленый брезентовый дождевик. В компании с ним стал распивать самогон. При этом Екашев объяснил Антону, что пятидесятилитровую флягу "косорыловки" он выгнал еще весной из порченой свеклы, которую за ненадобностью выбросили в отвал на колхозной свиноферме, и что продавал свою продукцию "почти за бесценок, да в придачу к поллитровке доложил еще луковицу на закуску. Из разговора подвыпивших собутыльников Екашев понял, что вместе они провели не один год в колонии, но Репьев освободился давно, а парень недавно. Вспоминали они и Захара. Потом парень завел разговор о Барабанове. Чего он говорил, Екашев не понял, но Репьев стукнул кулаком по столу: "Ну, Шуруп! Как ты до такого додумался? Я ж ни за какие деньги на мокруху не пойду - с меня семилетки хватит, которую отдубасил. А тебя, если хоть одну душу в Серебровке пришьешь, заложу, как последнего гада, или придушу своими руками!" После этого парень притих - видать, побаивался Репьева - и, когда Репьев во зле ушел, спросил у Екашева: "У тебя, пахан, завалященького ружьишка не найдется? Хочу уток на серебровских озерках попугать", Екашев принес из амбара старый обрез, из которого иной раз тайком стрелял собак, чтобы добыть себе на лекарство сало. Парень привязался - продай да продай. Пришлось уступить ему за пятерку обрез вместе с заряженным патроном. Парень просил еще патронов, но заряженных у Екашева больше не оказалось. - Где, Степан Осипович, вы взяли этот обрез? - спросил Антон. - Под полом старой часовни вместе с золотым крестом нашел. - И столько лет хранили? - Он пить-есть не просил. - Почему теперь решили продать? - Смерть, говорю, свою почуял. Хоть пятерку хотел выручить. - Ну, и... что дальше тот парень? - Остался у меня ночевать. Про Андрея Барабанова опять разговор завел. - Он знал Барабанова? - Наверное, знал... Сходи, говорит, пахан, к Андрею, узнай: когда и каким путем он намерен в райцентр двигать. Пугать даже меня стал - глазищи-то самогоном залил. Пришлось идти. Совсем уж до бригадирского дома дошел, где Андрюха проживает, и тогда мне в голову стукнуло, что Барабанов днем по Серебровке деньги занимал на легковую автомашину - краем уха слыхал я разговор его с Лукьяном Хлудневским. Не поверишь, Бирюков, холодным потом прошибло, когда догадался, что парень не иначе - ограбить Андрюху надумал. Чтобы беду отвести, вернулся домой и говорю, мол, в шесть утра Андрюха потопает по новой дороге на Таежный... - А не вы рассказали парню, что Барабанов собирается покупать машину? Екашев вяло перекрестился: - Ей-богу, Бирюков, не я. - Откуда же парень узнал об этом? - Дак тот же Гринька-пасечник мог ему рассказать. До выпивки они мирно толковали. Парень спрашивал - почему, мол, он, Репей, на письмо не отписал. Гринька ему в ответ: "А чего. Шуруп, писать было?.. Когда из колонии уходил, русским языком сказал: ша!.. Забыл, что ли?".. Вот так... По-блатному больше объяснялись. Многие слова я и не запомнил... Судя по тому, как старик к месту употреблял запомнившиеся ему жаргонные словечки, разговор Репьева с Шурупом он действительно слышал. Однако Антона мучил вопрос: все ли на самом деле было так, как рассказывает умирающий Екашев. Не сочиняет ли он чего-либо в свое оправдание? В палату вошел Борис Медников, в этой больнице была его основная работа хирургом. Пощупав у Екашева пульс, он показал Антону на часы - пора, дескать, закругляться. Екашев, заметив этот жест, встревожился: - Обожди, доктор, обожди. Мне надо досказать Бирюкову главное. Слушай, Бирюков, слушай... Ушел тот Шуруп от меня часов в пять утра, а в восемь я сам за груздями подался. У поскотины поискал - нету. К пасеке - на грибное место - потопал, По пути Торопуня обогнал на самосвале, с Андрюхой Барабаневым ехал. Подвезти хотел - я отказался, потому как задыхаюсь от бензинового духа в машине. Часу, наверно, не прошло, слышу, на пасеке будто из моего обреза пальнули. Я рядом, в колочке, находился. Думаю: "Мать родная! Этот Шуруп вполне может мой золотой крест у Гриньки заграбастать!" Со всех ног кинулся к избушке - из нее цыганка молодая мелькнула. Думаю: "Bce! Накрылся золотой крест!" Не помню, как докандыбал до избушки, и обомлел - Гринька с кровавой грудью у телеги плашмя лежит... Злоба лютая глаза мне сразу застила. Как в лихорадке затрясло: "Чего можно у пасечника вместо креста взять?" Сгреб в охапку с телеги флягу с медом, доволок до березничка - жила лопнула. Вернулся к избушке, новые кирзачи на Гриньке увидал. Зачем такая роскошь мертвому? Потянул сапог - Гринька вроде рукой махнул и голову сдвинул набок. Сдуру выхватил я из корзинки сапожный нож, которым грузди резал... Больше Гриня не шевелился... Когда кирзачи стянул, просветление наступило. Вспомнил, что пасечник на моих глазах прятал крест под свою постель. Сунулся в избушку, руку - под матрас. На месте крест! От радости совсем рассудка лишился. Каким чудом сапоги Репьева домой припер, убей - не помню... - Екашев надсадно задышал. - Оправдай, Бирюков, меня перед народом. Разъясни суду, мол, лютая злоба разум старика помутила... "Такая злоба, Степан Осипович, хуже называется", - хотел было сказать Антон, но, заметив, как лицо Екашева натужно стало синеть, промолчал. Медников быстро принес в палатку кислородную подушку. Следом вбежала медсестра. Чтобы не мешать им, Антон тихо вышел.
