Рэй Брэдбери - Голливудские триллеры. Детективная трилогия
– Вот бы обрадовались мальчишки! Вот поиграли бы на грязном школьном дворе! – сказал я самому себе.
Глазки ничего не сказали. Лежа на своих подставках или собранные небольшими кучками на белом бархате, они не мигая смотрели сквозь меня и дальше, в некое холодное будущее у меня за плечами. Я чувствовал, как их взгляд скользит по моей спине.
Кто сделал эти стеклянные глазки, кто положил их на окно и ждал, сидя внутри, когда их удастся продать и вставить кому-нибудь в глазницу, я не знал.
Кто бы это ни был, он принадлежал к невидимым венецианским умельцам, продающим свои изделия. Иногда в пещерной глубине этого бунгало я замечал острый язычок голубовато-белого пламени и видел, как чьи-то руки работали над похожими на слезы каплями расплавленного стекла. Но лицо старика (а в Венеции, штат Калифорния, все старики) пряталось за толстой защитной маской из металла и стекла. Издалека удавалось разглядеть только, как появляется на свет новый глаз, пока еще слепой, как его помещают в центр пламени, с тем чтобы на следующий день, словно яркую конфету, положить на подоконник.
Приходил ли кто покупать столь своеобразные украшения – этого я тоже не знал. Никогда не видел, чтобы кто-то ощупью входил в бунгало и выходил из него с обновленным взглядом. За весь год шторы поднимали всего раз или два в месяц.
Глядя на подоконник, я думал: «Странные глазки, не видели ли вы пропавших канареек? Не заметили, куда они делись?» И добавлял: «Следите за моей квартирой, ладно? Ночью будьте настороже. Погода может измениться. Может пойти дождь. И ко мне могут наведаться тени. Могут позвонить в дверь. Вы уж, пожалуйста, все примечайте и хорошенько запомните».
Но блестящие шарики, черные, как агат, и белые, как мрамор, – мои давние друзья по играм в школьном дворе – даже не моргнули в ответ.
В эту минуту чья-то рука, словно рука фокусника, высунулась из мрака и опустила на глазки штору.
Похоже, стеклодуву не понравилось, что я глазею на его глаза.
А может, он боялся, как бы я не расчихался так, что потеряю один глаз и приду к нему просить замену.
Покупатель! Я мог испортить его безупречный послужной список. Десять лет он выдувал глаза и ни одного не продал.
«Интересно, – подумал я, – а не продает ли он в качестве побочного промысла купальные костюмы тысяча девятьсот десятого года?»
Вернувшись к себе, я выглянул в окно.
Штора снова была поднята, ведь я уже не стоял за окном, словно инквизитор.
Глазки сияли, чего-то ожидая.
«Интересно, что они увидят ночью?» – подумал я.
«Я трепещу, чего-то ожидая».
Я мгновенно проснулся.
– Что это? – обратился я к пустому потолку.
Кто это сказал? Леди Макбет?[82]
«Я трепещу, чего-то ожидая».
Бояться неизвестно чего без причины.
И с этим страхом дожить до рассвета.
Я прислушался.
Не туман ли это бьется в мою дверь, оставляя на ней синяки? Не он ли проверяет на прочность мою замочную скважину? И не подкрадывается ли к моему коврику только мне предназначенный маленький шторм с дождем, чтобы оставить у дверей морские водоросли?
Пойти и посмотреть я боялся.
Я открыл глаза и взглянул на дверь в коридор, ведущий в мою крошечную кухню и еще более крошечную ванную.
Вечером я повесил на дверь свой старый и рваный белый халат. Но теперь, когда я был без очков – они лежали на полу возле кровати, а все врачи сходились на том, что зрение у меня препаршивое, – халат перестал быть халатом.
На двери висело Чудовище.
Когда мне было пять лет и мы жили на востоке, в Иллинойсе, мне приходилось среди ночи подниматься по темной лестнице в ванную. И если там не горел хотя бы тусклый свет, вверху на площадке всегда пряталось Чудовище. Иногда мать забывала включить свет. Поднимаясь по лестнице, я изо всех сил старался не смотреть вверх. Но страх одолевал меня, и я все же поднимал глаза. Чудовище неизменно было там, оно рычало голосом проносившихся мимо в ночи паровозов, траурных поездов, увозивших любимых сестер и дядей. Я останавливался у подножия лестницы…
И визжал.
Сейчас Чудовище висело здесь, на двери, ведущей в темноту, в коридор, на кухню, в ванную.
«Чудовище, – заклинал я, – уходи!»
«Чудовище, – убеждал я белое пятно на двери, – я знаю, тебя нет. Ты мой старый халат».
Беда в том, что я не мог как следует его разглядеть.
«Дотянуться бы до очков, – думал я, – надеть их, тогда я вскочу…»
А пока я лежал, мне снова было восемь, потом семь, потом пять лет, а потом и четыре года, я делался все меньше и меньше, а Чудовище на двери – все больше, все длиннее, все темнее.
Я боялся даже моргнуть. Боялся, что любое движение заставит его мягко спланировать вниз и…
– Ax! – вскрикнул кто-то.
Потому что на другой стороне улицы зазвонил телефон.
«Заткнись, – подумал я. – Ты вспугнешь Чудовище, оно прыгнет!»
А телефон звонил. В четыре часа ночи! В четыре! Господи, кто?..
Пег? Заблудилась в мексиканских катакомбах? Пропала?
Телефон звонил.
Крамли? С результатами вскрытия, которых я и знать не желаю?
Телефон все звонил.
Или то голос холодного дождя, бегущей ночи, бессвязный бред алкоголика, оплакивающего страшные события, в то время как длинный трамвай, мчась сквозь грозу, визжит на поворотах?
Звонки смолкли.
Крепко зажмурившись, сжав зубы, закутав голову простыней, я, отвернувшись к стене, прижался к влажной подушке. И мне показалось, будто я слышу неуверенный шепот. Я похолодел.
Затаил дыхание. Старался утишить сердцебиение.
Потому что именно сейчас, именно в это мгновение…
Разве не почувствовал я, как Нечто коснулось кровати, кто-то тяжело опустился на нее?
У меня в ногах?
Следующей жертвой стал не Чужак.
И не леди с канарейками испустила вдруг последний вздох, сделав прощальный круг по комнате.
Исчез кое-кто другой.
И вскоре после рассвета блестящие глазки напротив моей многострадальной квартиры увидели, как прибыло доказательство.
Перед моей дверью остановился грузовик.
Невыспавшийся, измученный, я услышал его и насторожился.
Кто-то постучался в дверь моего гроба.
Я заставил себя взлететь в воздух, проплыл, как воздушный шар, по комнате, с треском распахнул дверь и слипающимися глазами всмотрелся в морду огромного здоровенного быка. Бык произнес мою фамилию. Я признался, что это я. Он попросил подписать вот здесь, показал где. Я подписал что-то похожее на квитанцию министерства транспорта и стал смотреть, как грузчик потопал обратно к своему грузовичку, выволок из кузова какой-то знакомый упакованный объемистый предмет и покатил его по улице.
«Господи, – подумал я, – что это? От кого?..»
Но огромный узел на колесах задел дверной косяк, и раздался мелодичный звук. Я зашатался, предугадав ответ.
– Куда ставить? – спросил бык, оглядывая мои заставленные роскошной мебелью королевские покои. – Здесь сойдет?
Он с трудом подтащил упакованный предмет к стене, окинул презрительным взглядом мою дешевую тахту, пол без ковра, мою пишущую машинку и потопал к выходу, оставив дверь открытой настежь.
А на другой стороне улицы я увидел десять дюжин блестящих голубых, карих, серых стеклянных глазок, следящих за тем, как я срываю упаковку и вижу…
Ту самую Улыбку.
– Мой бог! – вскричал я. – Да это же пианино, я слышал, как оно играет…
Регтайм «Кленовый лист».
Хлоп! Закрылась дверца кабины, грузовик, тарахтя, укатил.
Я рухнул на свою уже почти рухнувшую тахту, не в силах поверить, что передо мной эта широкая, безучастная, сияющая слоновой костью улыбка.
«Крамли!» – мысленно воззвал я. Провел ладонью по омерзительной стрижке, слишком длинной на затылке, слишком короткой на висках. Пальцы ничего не чувствовали.
«Да, малыш?» – отозвался Крамли.
«Я передумал, Крамли, – мысленно признавался я. – Исчезнет не Чужак и не старая леди с канарейками».
«Вот тебе раз! Кто же?» – спросил Крамли.
Кэл-брадобрей.
Молчание. Вздох. Затем…
Щелчок, гудки.
Вот почему, глядя на то, что осталось на память от встреч со Скоттом Джоплином, я не сорвался с места и не помчался звонить своему другу полицейскому детективу.
Все стеклянные глазки из бунгало напротив дружно изучали мою стрижку и наблюдали, как я закрываю дверь.
«Ладно, – подумал я. – Только ведь я даже собачьего вальса играть не умею».
Парикмахерская была открыта и пуста. Муравьи, пчелы, термиты и им подобные побывали здесь до полудня. Стоя в дверях, я глядел на полное опустошение. Как будто кто-то подкатил ко входу гигантский пылесос и высосал из помещения все.
Пианино, как известно, попало ко мне. Интересно, кто получил и кому могли понадобиться парикмахерское кресло, притирания, лосьоны, оставлявшие пятна и мазки на зеркалах, висевших на стенах? И еще интересно, кому достались волосы?
Посреди парикмахерской стоял человек. Как мне помнилось, это был хозяин, сдававший ее в аренду, – мужчина лет пятидесяти, он водил метлой по безволосому полу, без видимой цели гладил пустые половицы. Он поднял глаза и увидел меня.
