Валерия Вербинина - Девушка с синими гортензиями
– В каком смысле понимает? – спросила Амалия.
– А, вы же не знаете… Незадолго до начала войны Видаль потерял жену. При трагических обстоятельствах – у нее был выкидыш, отчего женщина повредилась в уме и выбросилась из окна. Видаль очень любил супругу. – Говоря, Дюперрон не отрывал взгляд от портрета напротив. – Он рассказал мне, что после ее смерти сам чуть не сошел с ума. Как и я, когда, находясь в тот момент в США, в приемной дантиста случайно открыл старый журнал о театре и увидел некролог. – Глаза мужчины потемнели. – Я никогда своим родным не прощу, что они скрыли ее смерть от меня. Моя мать до сих пор жива, но мы не разговариваем уже несколько лет.
– Скажите, а вы хорошо знали Женевьеву Лантельм? – спросила Амалия.
– Смотря что называть «хорошо»… Что именно вас интересует? – Дюперрон вздохнул, с отвращением поглядел на бокал и выпил его содержимое залпом.
– В газетах, которые писали о ней, я вижу сплошные упоминания о пьесах, в которых играла актриса, и изредка – об ее украшениях, шляпках, автомобилях и размолвках с разными людьми, – пояснила Амалия. – Что она была за человек?
Дюперрон усмехнулся:
– Она была прелесть. Само очарование. Фотографии, которые вы видите, не передают и тысячной доли ее обаяния. Она вихрем влетала в комнату и заполняла ее своей улыбкой, милыми ужимками и нежным голосом. У нее были бездонные глаза, которые всегда, даже когда она смеялась, оставались серьезными. Я так любил ее – и потерял.
– Как вы познакомились?
– Впервые я увидел ее в церкви, и моя тетка велела мне не глазеть на нее. Все же знали о том, чем занималась ее мать. Старая выдра – я имею в виду мамашу – была публичной девкой, а потом возвысилась до хозяйки борделя. У нее было три дочери от трех разных мужчин, которые никогда не были ее мужьями. Матильда была старшей… Вы ведь знаете, что «Женевьева Лантельм» – сценическое имя?
– Да.
– После той встречи я ее почти не видел, – вздохнул Дюперрон. – Но все время о ней думал. А потом набрался храбрости и отправился в заведение ее мамаши. Рассказывать, что было дальше?
– Я понятливая, – отозвалась Амалия спокойно. – Можете опустить подробности.
Дюперрон поглядел на бокал, очевидно, сожалея, что тот уже пуст. Однако секретаря он вызывать не стал.
– Ее мать полагала, что в жизни для женщины возможна только одна карьера. Поэтому, я думаю, неправильно будет говорить, что она без зазрения совести торговала своей дочерью и прочее. Матильда была невысокая, и когда ей было шестнадцать, мать говорила посетителям, что ей двенадцать. Грустная у нее была жизнь. Но она помнила, что мать Сары Бернар тоже была проституткой, однако это не помешало дочери стать великой актрисой. Иногда Матильда удирала в театр, и тогда я ее сопровождал. Она говорила, что непременно станет актрисой, звездой, и у ее ног будет лежать весь мир. Но я-то видел, что она хотела вовсе не этого. Я помню ее глаза, когда она встречала на улице обычные семьи – буржуазные семьи, где хорошо одетая мать ведет за ручку одетого, как на картинке, ребенка, а рядом шагает папа, который всегда готов подхватить малыша, если тот вдруг оступится. Матильда очень страдала от того, что судьба бросила ее в сточную канаву. Она мне как-то рассказывала, что в юности, когда видела реку, та навевала на нее одну мысль: утопиться. Но ее спасала легкость характера. Вернее, она научилась ничего не принимать близко к сердцу, чтобы не сойти с ума. Что бы ни происходило, Матильда заставляла себя смеяться. У нее был потрясающий смех – как серебряные колокольчики. Я ни у кого больше не встречал такого смеха… А ее большие глаза смотрели вам прямо в душу… – Дюперрон закусил губу. – Бедный ангел, которого вываляли в грязи.
– Вы хотели ее спасти, не так ли? – спросила Амалия.
– Я был дураком, – просто ответил Дюперрон. – Надо было ничего никому не говорить, забрать ее из того гнусного дома и сбежать. Пожениться, а потом уже объясняться. Конечно, моя семья взбесилась бы, но все равно им было бы некуда деваться, со временем все свыклись бы и успокоились. А я себя выдал. Дома заметили, что я слишком часто пропадаю, и выяснили, где и с кем. Отец вызвал меня для разговора… – Мужчина дернул ртом. – И, слово за слово, все из меня вытянул. Купил он меня простейшим способом – притворился, что якобы сочувствует мне и готов понять. Если вы любите кого-то, – с внезапной силой проговорил Дюперрон, – никогда и никому не говорите об этом, только тому, кого вы любите! Потому что люди, что бы они ни твердили о высоких чувствах, любовь ненавидят. Любовь внушает им страх, они считают ее опасным наваждением, от которого надо избавиться как можно скорее. А в моем случае все было совсем плохо, потому что я был наследником семейного дела.
– И вас послали в Южную Америку под предлогом открытия нового филиала. Верно?
– Ну, не так прямолинейно, – поморщился Дюперрон. – Отец и тут обвел меня вокруг пальца. Подал мне мысль, что я должен сначала заработать денег, стать на ноги. Дескать, капитал в основном принадлежит матери, та никогда не поймет моего поступка. Я останусь без гроша, отец ничем не сможет мне помочь, и мы с Матильдой будем голодать. А вот когда у меня будут свои деньги, мне будет проще, и всякое такое. Он обещал мне, что я уеду всего на два года, а Матильда меня подождет, конечно. И я дал себя уговорить, – со злостью добавил Дюперрон. – Как последний дурак! Если бы отец кричал на меня, если бы хоть как-то показал свое недовольство… Но он знал, что я упрям и что убедить меня можно только разумными с виду доводами. А когда я уехал, он пошел к матери Матильды, заявил, что я никогда не свяжу себя с ее дочерью, и предложил ей денег. Старуха бы их взяла, но Матильда рассердилась. Тогда мой отец вспомнил, что девушка мечтает стать актрисой, и поймал ее на этом – предложил представить одному своему знакомому в «Жимназ», чтобы тот взял ее в театр. Отец ставил только одно условие: чтобы Матильда оставила меня в покое. И я не могу ее винить за то, что она согласилась.
Матильда ушла из дому, сняла крошечную квартирку, играла в театре, хватаясь за все предложения, потом поступила в консерваторию. Де Фероди взял ее на курс и потом везде говорил, что девушка подавала большие надежды. Но это все вранье. Классический театр был не для нее, на конкурсе в конце года она не получила никакой награды. Но у нее уже завязались кое-какие знакомства, Матильда заметно прибавила в мастерстве и стала играть довольно значительные роли. Через некоторое время я вырвался из своего филиала и приехал в Париж, но… Что-то произошло с ней за те месяцы, пока меня не было. Или, может быть, она решила, что я на самом деле не люблю ее, раз так легко от нее уехал, и больше не желала меня знать, – пояснил Дюперрон изменившимся голосом.
– Вы поссорились? – спросила Амалия.
– Не совсем. Просто теперь у нее не было для меня времени. Как я ни пытался с ней увидеться, Матильда отвечала, что занята. Кроме того, у нее появилось новое окружение. Но знаете, ее новые друзья были ничуть не лучше, чем те, из борделя ее мамаши. Подержанные актриски, пара драматургов из тех, чьи пьесы не берут ни в один театр, потрепанные жизнью жуиры, которые подыскивали не очень дорогих содержанок… А она с ними кокетничала, смеялась их двусмысленным шуткам. Я чуть не возненавидел ее после этого. И был даже рад снова оказаться на борту парохода, который увозил меня в Южную Америку. Я тогда решил, что моя любовь умерла и все кончено. В Южной Америке я женился – просто чтобы забыть Матильду. У меня хорошая жена, не подумайте ничего такого, только вот незадача – я не могу находиться с ней в одной комнате. Она меня раздражает. Что ни скажет, все кажется мне глупым… Боюсь, что счастливой я ее не сделал.
Мужчина замолчал.
– Вы больше не видели Матильду? – через некоторое время задала новый вопрос Амалия.
– Я не выдержал, – сказал Дюперрон, жалко усмехаясь. – И в 1910-м снова сбежал в Европу. Филиал благодаря мне процветал, и я решил, что заслуживаю отдыха. Кроме того, меня беспокоили вести о наводнении в Париже – я до ужаса боялся, как бы что-нибудь не приключилось с Матильдой, которая всегда терпеть не могла воду. Про то, какие мысли на нее навевала река, я уже сказал… Итак, я оказался в Париже. Она уже была звездой, то есть добилась своего. Я увидел ее на обеде вместе с Рейнольдсом, этой громогласной тушей. Тот важно поблескивал очками в золотой оправе и всем своим видом показывал, что жизнь удалась. Все знали, что у него пропасть денег и большое влияние в театральном мире. Я решил, что так и должно быть: раньше Матильда продавалась за деньги, а теперь продалась за славу. Она была почти неприятна мне тогда. Кроме того, лицо у нее немного изменилось, появились первые морщинки. Может быть, просто устала… Я даже не стал к ней подходить. И если бы она сама обратилась ко мне, не знаю, что бы сделал. Я был зол на нее, на себя и на всю нашу историю, которая казалась мне трагедией, а жизнь превратила ее в какой-то пошлый фарс. Я твердил себе, что все кончено. А потом пошел в театр и увидел, как она играет. Она совершенно преобразилась и заражала всех своим весельем. В пьесе у нее временами был такой томный голос… и я почувствовал, что снова теряю голову. Бог ты мой! Я поехал в такси следом за ее машиной, а оказалось, что та отвозила костюмершу, Жюли. Матильда куда-то сбежала и никому не сказала, куда. Я стал ее искать возле театра, потом пошел по улице… И вот иду я по одной стороне улицы, а по другой идет она, повиснув на локте какого-то здоровенного типа с угрюмой физиономией, и хохочет на всю улицу. Я остолбенел… Я вам говорил, какой у нее был смех? И опять эти серебряные колокольчики, опять я их услышал. Но она смеялась не со мной, а с каким-то громилой, похожим на бандита. Не со мной!
