Пьер Леметр - Тщательная работа
6
Сефарини жил в маленьком домике возле окружной дороги; перед окнами имелся пыльный садик, казалось содрогавшийся день и ночь под двойным напором не затихавшей ни на минуту автострады и проходящего прямо под фундаментом метро. При виде этого дома и притулившегося на тротуаре раздолбанного «Пежо-306» невольно возникал вопрос, куда уходят деньги, которые заколачивал Сефарини?
Камиль зашел как к себе домой.
Он обнаружил Луи и хозяина на кухне, обставленной пластиковой мебелью 60-х годов, за столом, покрытым клеенкой, об узоре на которой можно было только догадываться. Они пили кофе из пластиковых стаканчиков. Сефарини не слишком обрадовался появлению Камиля. Что до Луи, он не двинулся с места, просто рассеянно крутил в руках стаканчик, отхлебывать из которого не имел ни малейшего желания.
— Ну, в чем дело? — спросил Камиль, занимая единственный свободный стул.
— Так вот, — начал Луи, глядя на Сефарини, — я объяснял нашему другу Густаву… Что касается его дочери… Адели…
— Да, кстати, а где она, Адель-то?
Сефарини угрюмым взглядом указал на верхний этаж и снова уткнул глаза в стол.
— Я ему объяснял, — продолжил Луи, — что слухи расползаются быстро.
— Так… — осторожно сказал Камиль.
— Ну да… скверное дело, эти слухи. Я объяснял нашему другу, что его отношения с Аделью нас очень тревожили. Очень, — повторил он, глядя на Камиля. — Поговаривают о прикосновениях, о противозаконных отношениях, об инцесте… Должен сразу предупредить, что мы совершенно не верим этим настойчивым слухам!
— Разумеется! — подтвердил Камиль, который начал догадываться, куда Луи клонит.
— Мы-то нет, — гнул свое Луи. — Но вот социальные службы, с ними все не так просто… Мы-то нашего Густава знаем. Хороший отец и все такое… Но что вы хотите, они же получили письма…
— Письма — это погано, — сказал Камиль.
— Сами вы поганцы! — вскричал Сефарини.
— А вот это грубо, Густав, — заметил Луи. — Когда у тебя есть дети, черт, надо быть осторожней.
— И что теперь? — с любопытством спросил Камиль.
— А теперь, — продолжил Луи удрученным тоном, — я проходил неподалеку и сказал себе: дай-ка зайду навещу нашего друга Густава, доброго приятеля толстяка Ламбера, кстати сказать… И заодно объясню ему, что речь идет о помещении ребенка в специальный приют. Пока Густава полностью не оправдают. Ничего страшного, всего-то на несколько месяцев. Я не уверен, что Густав и Адель смогут вместе встретить Рождество, но если хорошенько попросить…
Антенны Камиля тут же пришли в боевую готовность.
— Давай, Густав, расскажи все майору Верховену. Я уверен, что он может многое сделать для Адели, верно?
— Ну, всегда можно что-нибудь придумать… — подтвердил Камиль.
С самого начала переговоров Сефарини что-то прикидывал в уме. Это было видно по сморщенному лбу и бегающим глазам, хоть он и свесил низко голову, что свидетельствовало об интенсивности мыслительного процесса.
— Ну же, дружище Густав, расскажи нам все по порядку. Толстяк Ламбер…
Сефарини было отлично известно все, что касалось налета в Тулузе, который произошел как раз в день убийства Мануэлы Констанзы, девушки, найденной в Трамбле-ан-Франс. И по простой причине… он сам засек слабые места коммерческого центра, сам разработал план и расписал по минутам всю операцию.
— И мне-то что до твоих рассказов, а? — спросил Камиль.
— Ламбера там не было. Это стопудово.
— И все же у Ламбера наверняка были более чем веские причины взять на себя налет, в котором он ни сном ни духом не участвовал. Ну очень веские.
Стоя на краю тротуара, прежде чем сесть в машину, двое мужчин разглядывали мрачный пейзаж окружной дороги. Зазвонил мобильник Луи.
— Мальваль, — сообщил Луи, разъединившись. — Ламбер получил условно-досрочное недели две назад.
— Надо действовать быстро. Прямо сейчас, если возможно…
— Я этим займусь, — согласился Луи, набирая номер телефона.
7
Улица Делаж, дом 16. Пятый этаж без лифта. Что будет с отцом через несколько лет? Когда смерть начнет бродить по его дому? Такой вопрос часто приходил Камилю в голову, но он тут же гнал его прочь, проникнувшись надеждой, в основе своей чисто мистической, что данное обстоятельство никогда не возникнет.
На лестнице пахло мастикой. Отец провел жизнь в своей аптеке, пропитанной запахами медикаментов, мать пахла скипидаром и льняным маслом. У Камиля были пахучие родители.
Он чувствовал себя усталым и подавленным. О чем он хотел поговорить с тем, кто был его отцом? Что вообще можно сказать любому отцу — ты просто видишь, что он жив, ты держишь его невдалеке от себя, под рукой, как заветный талисман, про который никогда толком не знаешь, зачем он, собственно, нужен.
После смерти жены отец продал их общую квартиру и обосновался в Двенадцатом округе, рядом с Бастилией, со сдержанным прилежанием вживаясь в образ современного вдовца — тонкой смеси одиночества и организованности. Они неловко обнялись — как обычно. Причина была проста: в отличие от всех прочих отцов этот остался выше сына.
Поцелуй в щеку. Запах мяса по-бургундски.
— Я купил мясо по-бургундски…
В этом был весь его отец: мастер изрекать очевидное.
Они выпили аперитив, сидя друг против друга, каждый в своем кресле. Камиль всегда садился в одном и том же месте, ставил стакан с соком на низкий столик, скрещивал руки на груди и спрашивал: «Ну, как дела?»
— Ну, — спросил Камиль, — как дела?
Едва зайдя в комнату, Камиль сразу увидел на полу возле отцовского кресла сложенный выпуск «Ле Матен».
— Знаешь, Камиль, — начал отец, указывая на газету, — мне жаль, что все так обернулось…
— Брось…
— Он просто пришел, без предупреждения. Я тебе сразу позвонил, ты ж понимаешь…
— Я так и думал, папа, брось, ничего страшного.
— …но у тебя было занято. А потом мы начали разговаривать. Мне показалось, этот журналист хорошо к тебе относится, я ничего такого не заподозрил. Знаешь, я напишу письмо его редактору! Потребую права ответить публично!
— Ах, папа, папа… Ничто из опубликованного в статье не является ложью. В остальном — лишь разные точки зрения. Юридически право на ответную публикацию — это совсем другое дело. Говорю тебе, оставь.
Он едва не добавил «Ты и так уже достаточно сделал», но сдержался. Хотя отец все-таки услышал.
— У тебя будут неприятности… — проговорил он и замолчал.
Камиль улыбнулся и предпочел сменить тему:
— Что ж, надеюсь, ты не расстроен тем, что будет внук?.. — спросил он.
— Ну, если уж ты решил разозлить своего отца…
— Это же не я утверждаю, а эхография… и потом, если ты злишься из-за того, что у меня будет сын, значит ты плохой отец.
— Как вы его назовете?
— Пока не знаю. Обсуждаем, спорим, решаем и меняем решение…
— Твоя мать выбрала тебе имя из-за Писарро. И продолжала любить твое имя, даже когда разлюбила художника.
— Я знаю, — сказал Камиль.
— О тебе поговорим позже. Сначала расскажи мне, как Ирэн…
— Думаю, ей уже надоело.
— Скоро это закончится… Мне она показалась утомленной.
— Ты ее видел? — спросил Камиль.
— Она заходила на прошлой неделе. Мне стало стыдно. Учитывая ее состояние, это я должен был бы сподобиться, но ты ж меня знаешь, я с таким трудом выбираюсь из дому. Она просто пришла, без предупреждения.
Камиль тут же представил себе, как Ирэн с трудом поднимается на пятый этаж, останавливаясь передохнуть на каждой лестничной площадке, может быть, придерживая живот. Он знал, что за этим посещением стоит нечто иное, чем простой визит вежливости. Некое послание в его адрес. Укор. Навещая его отца, она проявила заботу о нем. Он же, со своей стороны, скверно заботился о ней. Ему захотелось немедленно ей позвонить, но он тут же понял, что хочет не попросить прощения, а разделить собственное ощущение неловкости, рассказать, что чувствует. Он любил ее до невозможности. И чем хуже у него получалось любить ее, тем больше он страдал от своей неловкой любви.
Их маленькая светская церемония шла своим ходом до того момента, пока мсье Верховен нарочито рассеянным тоном не спросил:
— Кауфман… ты же помнишь Кауфмана?
— Ну да, помню.
— Он тут заходил ко мне недели полторы назад.
— Давненько он не появлялся…
— Да, после смерти твоей матери я его видел всего два или три раза.
Камиль почувствовал, как по спине пробежал холодок — легкий, едва ощутимый. Разумеется, не возвращение старого друга матери, работами которого он, кстати сказать, восхищался, послужило причиной его внезапной тревоги, а тон отца. В его нарочитой небрежности звучали смущение и натянутость. Замешательство.
