Александр Бушков - Антиквар
– Спасибо, Пантелеич, – сказал Смолин, встал и тщательно завернул в пластиковый пакет чернильницу, а портсигары бережно рассовал по карманам. – Пойду окаянствовать…
Не первой молодости «паджеро» Смолина переваливался по колдобинам неширокой улочки довольно уверенно – зато идущий следом, то и дело отстававший черный новейший «лексус» часто притормаживал, шел зигзагами, минуя особенно неприглядные рытвины. Временами Смолину, с ухмылочкой поглядывавшему в зеркало заднего вида, казалось, что роскошная тачка приобрела удрученный вид и, если б могла говорить, наверняка взвыла бы матом: куда вы меня загнали, ироды?
– А я-то думала, тут одни наркоманы… – сказала сидевшая рядом Инга.
Мимоходом покосившись на загорелые ножки, едва прикрытые в верхней части красной юбочкой, Смолин фыркнул:
– Тут и нормальные люди есть, то бишь алкаши…
Он до сих пор терзался сомнениями: правильно ли сделал, прихватив с собой на серьезное дело эту плотвичку пера. Загорелых стройных ножек на свете превеликое множество – как и смазливых мордашек. А горький жизненный опыт учит, что наивность, непосредственность и некоторая надежность в таких вот глазенках в два счета может обернуться нешуточными хлопотами, выскочившими из-под розовых губок вампирскими клычками. Никому нельзя доверять, особенно молодому поколению, которому в голову не вколачивали хотя бы того минимума идейной кормежки, которую смолинское поколение все же не целиком мимо ушей пропустило…
И успокаивал себя: это разумный профессиональный риск, все предпринято для того, чтобы попробовать завести своего надежного человечка в популярной газете… а также, если карта ляжет удачно, еще и посмотреть, как эта блузочка расстегивается. И тем не менее в глубине души он чувствовал нечто несвойственное философии «одного на льдине», отчего на себя немного злился: не хватало в его годы человеку с его ухватками и жизненным опытом отвлекаться на нечто постороннее, мало было печальных примеров, что ли?
Он сбавил скорость до пешеходной, высунулся из окна, старательно разглядывая номера домишек. Остановил машину, поднял стекла, выключил зажигание. Выпрыгнул первым и, обойдя джип, подал руку Инге, чтобы не поломала высокие каблучки, спрыгивая на пересеченную местность.
Вокруг, как и обычно в полдень, стояла относительная тишина, разве что в доме напротив орала музыка, а метрах в ста от них по широкой синусоиде брел обтрепанный абориген, громко мычавший некий неопределимый шлягер.
Подъехал «лексус», остановился впритык. Шофер – если только это определение подходило к элегантному молодому мэну в полосатом галстуке – живенько выскочил, распахнул заднюю дверцу для патрона, и тот неторопливо, солидно извлек свою персону из машины. Лет на десять помоложе Смолина, но ему дашь еще меньше: сытая, ухоженная, благополучная физиономия, благородный загар не в вульгарном солярии заработан, а обретен где-нибудь на экзотических континентах. Личный массажист, конечно, здоровый образ жизни и все такое. Хозяин жизни, хвостом его по голове. Нефтянка…
Господин Дегтяренко с некоторым неудовольствием втянул ноздрями воздух – запахи отовсюду долетали отнюдь не гламурные. Моментально определялось, что кто-то поблизости держит свиней, а его соседи вовсю пользуются обычным фанерным сортиром. И все такое прочее, вплоть до тощей собаки беспризорного вида, которая как раз старательно справляла нужду чуть ли не под колесом «паджеро».
– Куда прикажете? – с нескрываемой иронией поинтересовался Дегтяренко.
Смолин кивнул в сторону невысоких покосившихся ворот. Во дворе располагалась убогая избушка, вполне может оказаться, помнившая еще те времена, когда легендарный царский пристав Мигуля с единственным на всю губернию ротвейлером гонял тут преступный элемент. Посеревшие бревна, крыша прохудилась, в крохотном палисаднике не цветики идиллически произрастают, а набросаны какие-то ржавые железяки и, вовсе уж ни к селу ни к городу, валяется длинная жестяная вывеска «Баня № 43».
С той стороны ворот заливалась визгливым лаем собачонка, судя по скудному голоску, небольшая. Смолин без церемоний подошел к калитке и загрохотал в нее кулаком. Сначала последствий не было никаких, потом заскрипела дверь, и чей-то пропитой голос рявкнул хрипло:
– Какого… вашу… долбитесь… на…?
– Отворяй, Сергеич! – крикнул Смолин. – Это я, с клиентом!
– С фуентом… – заворчали внутри.
Но тут же, судя по звукам и яростному мату, хозяин загнал шавку в сараюшки, запер и неторопливо отпер калитку. Пригляделся, отступил на два шага:
– Заходите, коли приперлись…
Это был субъект лет семидесяти, худющий и нескладный, в трехдневной щетине на впалых щеках. Будучи босиком, он тем не менее щеголял в замызганном костюме в полосочку (пиджачишко поверх тельняшки с прорехой на худом пузе, на лацкане две медали с засаленными, потерявшими вовсе цвет ленточками: «За освоение целинных земель» и «За трудовое отличие». От него распространялась волна застарелого перегара и прочие, столь же предосудительные ароматы.
Покачавшись и поморгав, он неожиданно повернулся и, не оглядываясь, зашлепал босыми ногами в дом. Смолин ободряюще кивнул спутникам и первым направился следом.
Миновав темные сени, они оказались в большой и единственной комнате, обилием меблировки, в общем, не страдавшей: огромный покоробившийся шифоньер из прессованной фанеры, шкафчик, наподобие кухонного, постель, стол, парочка стульев. Справа, за лишенным двери проемом, располагалась крохотная кухонька с большой русской печью и мириадами мух.
Хозяин торопливо плюхнулся за стол, где стояли полупустая поллитровка, кусок газеты со ссохшимися солеными огурцами и буханкой хлеба, а также консервная банка, переполненная окурками. Налил себе в пластиковый стаканчик, выпил, поморщился и сообщил:
– Вот, стул свободный, если кто желает… А может, водки кому?
Новоприбывшие, мельком обозрев предлагаемое, дружно мотнули головами, причем Инга даже отодвинулась подальше от стула, словно опасалась, что ее силком усадят в чистой юбочке на это страшилище.
– Ну что, водку, значит, никто не будет? – непринужденно продолжал хозяин. – Хрен с вами, мне больше останется… Кто ж будет купец, Васька? – он присмотрелся. – Не-а, не молодой и, уж конечно, не деваха… Вот этот, – поднял он руку и ткнул пальцем в Дегтяренко. – У него портрет, как в старину на демонстрациях носили… – хозяин старательно надул щеки, задрал голову. – Купец, ага, точно…
Дегтяренко с достойным уважения бесстрастием произнес:
– Купец есть, когда есть товар…
– Золотые слова глаголите, господин товарищ! – хозяин поднял ладони и беззвучно поаплодировал.
Все пальцы на правой руке – и два на левой – у него были какие-то корявые, должно быть, сломанные когда-то и неправильно сросшиеся. Инга старательно смотрела в другую сторону, притворялась, что оглядывает комнату – как будто тут было нечто достойное внимания.
– Ну ладно, – сказал хозяин, с грохотом отодвигая ветхий стул и выпрямляясь. – Муравья баснями не кормят… Значит, желаете приобрести последние семейные реликвии, сбереженные в житейских бурях? Ох, грешное это дело – родительской памятью торговать…
– Ну, не родительской же, Сергеич, – с ухмылочкой сказал Смолин. – Дедовской, так оно точнее будет…
– Один хрен. Все равно фамильное, – сказал Сергеич, изображая на лице безмерную грусть. – И перешибить тот грех, что я беру на душу, можно только приличной деньгой…
– Деньги найдутся, – столь же бесстрастно сказал нефтяной королек. – Показывайте, если намерены заниматься делом…
– Да уж придется…
Сергеич распахнул дверцу шифоньера – тут же с жалобным скрипом повисшую на одной нижней петле, – опустился на корточки и долго возился, громыхая чем-то и шурша. В конце концов извлек мятую картонную коробку, прихватив ее снизу корявой ладонью, чтобы не развалилась, пронес к столу, шумно на него грохнул и, бормоча что-то, принялся извлекать содержимое: несколько наклеенных на твердое паспарту фотографий, две тусклых медали, какие-то бумажки… Наконец рядом со всем этим появилась увесистая бронзовая чернильница, судя по надписи, принадлежавшая некогда библиотеке Санкт-Петербургского охранного отделения. Сергеич раза два клацнул крышкой, поднимая ее и опуская, развел руками:
– Чем богаты… Дедушка, светлая ему память, был мужичок замысловатый и с большими фантазиями. Когда они в семнадцатом в Питере зачищали старый режим, он, изволите видеть, на память прихватил вот эту ерунду – памятка о героическом участии в Великой Октябрьской… А вот лично я, скажу вам по совести, уж непременно постарался бы набить карманы чем-нибудь подороже, в семнадцатом, наверняка, всякого бесхозного золотишка и камешков было, что грязи… Эх…
