Наталия Костина-Кассанелли - Яд желаний

Катя тоже вот недавно… общалась с бомжом Володей. Неожиданный снобизм оперной дивы был ей, прямо скажем, неприятен. Ну, Катя, конечно, не поет в театре…

— Ей о карьере следует думать, а она ходит, котят пристраивает в хорошие руки.

«Так, с Белько все ясно, — подумала Катя. — Девушка, что называется, не от мира сего. А остальные?»

— Ну а еще… есть кто-нибудь, кроме Белько, кто мог бы захотеть занять место Кулиш? — напрямую спросила она.

— Трудно сказать. — Лариса Столярова задумалась. — В труппе есть еще два очень хороших сопрано — Женя Богомолец и Люда Сегенчук. Девочки они молодые, но задатки очень, очень хорошие. Я бы сказала, они могут стать примами. Но… сейчас Катерину Измайлову они не потянут. Это очень сложная партия для начинающих. Хотя Люда Сегенчук, я думаю, могла бы… да, Люда вполне могла бы… Но я теперь редко бываю в театре, — снова повторилась она. — Вам лучше было бы поговорить с кем-то еще. Ну, хоть с теми же девочками из хора или с концертмейстерами…

С концертмейстерами общались Бухин и Лысенко, а вот хористами еще никто не занялся. Это была хорошая идея. Катя поблагодарила певицу за откровенный разговор и откланялась. Столярова распрощалась с ней почти любезно.

Я терпеть не могу домашних животных. Не понимаю, зачем их заводят. От них в доме грязь, запах, беспокойство… Я знаю, многие в детстве просят котенка или щенка. Однако я всегда считала, что это блажь, желание иметь очередную игрушку, на этот раз живую. Мне самой ничего подобного никогда не приходило в голову — ни в детстве, ни тем более в зрелом возрасте. Хотя один раз бабушка сама предложила взять домой полосатого котенка — он сидел перед дверью парадного и душераздирающе кричал. Она подхватила его на руки: «Хочешь такого?» Шерсть на животе у него была совсем редкая, и во все стороны разбегались крупные рыжие блохи. Меня чуть не стошнило прямо там, у порога. Я отрицательно помотала головой. Бабушка пожала плечами и осторожно опустила котенка на землю. Дома я долго мыла руки, намыливая их снова и снова, хотя я не притронулась к животному даже пальцем. Бабушка налила в блюдечко молока и понесла на улицу. Я видела, что она недовольна моим решением, — но, спасибо ей, она не взяла этого блохастика к нам домой. На следующий день мне нужно было идти в булочную. Я вышла из дому, боясь увидеть под окнами этого жалкого котенка. Но его, к счастью, уже не было. Кто-то подобрал его или он сам ушел — не знаю. Наше блюдце, вылизанное им дочиста, стояло у стены. Я представила, что сейчас выйдет бабушка, заберет его, вымоет, а потом поставит на стол, нальет мне в него варенья или сгущенки… И я буду есть из той же посуды, что и этот зверь. У него, наверное, кроме блох, есть еще и глисты. Я подобрала большой обломок кирпича и с размаху опустила его на блюдце. Оно разбилось на мелкие куски.

Как хорошо, что моя профессия не связана с животными! Только с людьми… Да и людей, к счастью, в ней тоже совсем немного. Я не выношу большого скопления человеческих особей. В транспорте, в больнице, в зрительном зале. Потому как по большому счету люди — это те же животные. И то, что рампа отделяет меня от зрительного зала, — просто замечательно. Рампа с ее ослепительным светом, от которого зрительный зал становится нереальным и проваливается в темноту… я стою по эту сторону театра, который и есть мой настоящий мир, и волны музыки отсекают меня от всего — и от людей, и от их эмоций. От их и моего прошлого, настоящего и даже будущего. И я остаюсь наедине со своей ролью, со своими переживаниями. Кто сказал, что актер играет для публики? Он прежде всего играет для себя… Оркестровая яма, из которой льется музыка, — как водораздел, как Стикс[23], отделяющий мир живых от мира мертвых. И кто сказал, что зрительный зал — это мир живых? Да и какие они живые? Жизнь — здесь. Здесь — все лучшее, что дали многие века цивилизации. А там, в зале… Что сделали люди там, в зале, чтобы их помнили, — хотя бы одно поколение? Все гениальное, все сколько-нибудь выдающееся — по эту сторону занавеса. И бессмертная любовь, и бессмертное злодейство. Да и чем любовь, пусть даже великая, лучше гениального злодейства? Не так давно я перечитывала «Отелло» — пыталась вжиться в образ Дездемоны, которую предстояло петь. Так вот, больше всего меня поразило то, что Яго — тот самый коварный и строящий козни Яго — нигде не врет! Нигде! Ни в одном его слове нет лжи. Он просто по-другому видит…

Я тоже вижу жизнь несколько в ином ракурсе, нежели остальные. Плохо ли это? Я не знаю. Однако все мы приходим в этот мир уже сложившимися личностями, наш характер предопределен нашими генами и складывается еще в утробе матери. Выходит, что, как бы я ни хотела, я не могу ничего изменить. И еще — почему я должна что-то менять? Ради чего? Ради большинства, которое думает и чувствует не так, как я? Но кто сказал, что большинство всегда право? И почему я должна любить кошек, собак, морских свинок? Если честно, то я и людей терпеть не могу! Особенно так называемых бомжей. Не понимаю, зачем нужно жить бродячим животным, разносящим опасные болезни, или такому человеку, который и не человек уже вовсе… Разве можно назвать человеком вечно пьяное чучело, которое опустилось на самое дно и никогда — никогда! — уже не поднимется? И пусть мое мнение не совпадает с мнением большинства, но я все равно должна сказать, хотя бы самой себе: да, я определенно не люблю ни животных, ни ущербных людей. Животные должны составлять часть природы, а не содержаться в тесных квартирах, вольерах, клетках и прочих отведенных для них закутках. Я и зоопарков не понимаю и никогда не хожу в них. Мне кажется неестественным содержать взаперти животных, особенно крупных. Но, говоря о своей позиции по отношению к животным, повторюсь еще раз: больше, чем животных, я не люблю людей. И мне не стыдно за свою точку зрения. Кроме того, буквально вчера я поняла, зачем я пишу этот дневник. Я начала записывать свои мысли и воспоминания не для того, чтобы кто-то когда-то прочел их и пустил слезу умиления над моей неординарной личностью. Ах, какой талант! Ах, какая прекрасная душа! Я не хочу, чтобы кто-то видел во мне только хорошее, и поэтому я рассказываю все как есть, ничего не приукрашивая и не привирая. Я такая, какая есть. А пишу… я просто хочу немного разобраться в себе. И, прежде всего, быть честной хотя бы сама с собой.

— Постойте… постойте! Что это — у вас ворота не в ту сторону открываются?!!

— Как не в ту, Андрей Всеволодович?

— Совершенно не в ту! Мне необходимо, чтобы они вовнутрь открывались, а у вас ворота открываются наружу.

— Андрей Всеволодович, а какое это, собственно, имеет значение?

— А такое, мой дорогой Виталий, что вы мне всю восьмую картину ломаете! У меня народ вместе с полицейскими врывается во двор и выбивает эти ворота. То есть они как бы падают под напором человеческих эмоций…

— Андрей Всеволодович, если в этой сцене народ ворота сносит, то не все ли равно, в какую сторону они открываются? Декорации уже смонтировали. Пускай они их не сносят, а распахивают. Разницы же никакой…

— Это тебе, Виталий, никакой, а мне — нет, — раздраженно бросил Савицкий. — Я хочу отметить, что ворота в этой сцене несут главную смысловую нагрузку. И если тебе это непонятно…

— Хорошо, хорошо, Андрей Всеволодович, — быстро согласился помреж Виталий. — Теперь понятно. Действительно, все верно. Я отдам распоряжение, пусть перевесят петли.

— Только обязательно проверь. Чтобы прямо завтра было как надо. У нас уже репетиции в декорациях, а до сих пор ничего не готово! — продолжал выговаривать помощнику Савицкий.

— Хорошо, я учту. Обязательно. — Помреж Виталий обладал совершенно ангельским терпением. — Можно начинать?

— Начинайте, — буркнул режиссер.

— Прошу на сцену, господа…

Лысенко недовольно посмотрел на часы. Эти регулярные хождения в театр, если честно, порядком ему осточертели. Дело не двигалось, а Сорокина придумывала все новые задания, гоняя его в театр, как мальчишку. Как будто Бухина ей мало!.. Сколько он уже тут впустую штаны просиживает? Ого! Та хористка, которая пообещала прийти в театр к одиннадцати, что-то не торопится. Сейчас уже двадцать минут двенадцатого, а ее до сих пор нет. Ну и дисциплинка в этом заведении… Капитан выбрался из кресла, стараясь не слишком шуметь, спустился на вахту и набрал домашний номер певицы.

— Алину можно? — спросил он. — Это из милиции. Я ей назначил встречу на одиннадцать…

— Ну как она может прийти к вам в одиннадцать утра? — недовольно спросил женский голос на другом конце. — Она же не на стройке работает! Она из театра приходит в час ночи, ложится в три, ей же выспаться нужно. Актер работает ночью, чтобы вы знали! Вы в восемь вечера, наверное, уже третий сон досматриваете, а она…