Эда Макбейн - Белая леди
— Я знаком с ним.
— Вы понимаете, когда кто-то говорит правду, а кто-то лжет? Я думаю, вы говорите мне правду. Если я ошибаюсь, можете преследовать меня по суду, — сказал Блум.
Он не ошибался.
На его столе зазвонил телефон.
Он поднял трубку.
— Баллистик на шестой линии, — произнес женский голос.
— Спасибо, Лоис, — он нажал шестую кнопку и представился.
— Морри, это Эд Рейнес. Как дела?
— Прекрасно, Эд. Что ты раздобыл?
— Зависит от того, что тебе уже известно. Как я понимаю, твои люди уже на месте определили, что пули двадцать второго калибра. Это совершенно верно. Все три пули двадцать второго калибра «лонд райфл». Две из них сильно деформированы, одна чистенькая, как свист. Никаких использованных гильз, верно?
— Да.
— Это совпадает с тем, что мы тут получили.
Это означало, что Рейнес знал, что оружие не было пистолетом. Когда стреляет пистолет, он выбрасывает отстреленную гильзу от патрона. Обычно эти гильзы обнаруживают на месте, поскольку стрелявший не имеет времени подобрать их. Однако, когда стреляют из револьвера, пустые гильзы остаются в барабане. Блум знал, что ребята из отдела баллистики могут идентифицировать неизвестное оружие либо по пуле, либо по гильзе.
Точно так же, как врачи и юристы изобрели секретные языки, которые только они способны понимать, так и эксперты-баллистики изъясняются колдовским языком с кодовыми словами: витки и нарезы, поля нарезов и наклон, угол и казенник, дуло и нарезка, направление и оси, экстрактор и обрез.
Несмотря на это Блум знал, что у каждого пистолета одной и той же системы и калибра есть четыре постоянных фактора. Ребята из отдела баллистики измеряют расстояние и число нарезов на пуле, направление и градусы витков.
— Револьвер был «Ивер Джонсон Трейлсмен Снаб», — сказал Рейнес, — шестьдесят шестой модели. Выпускается под тридцать восьмой, тридцать второй, двадцать второй калибр и «лонд райфл» — в данном случае мы имеем дело именно с ним. Барабан вмещает восемь патронов, полностью из вороненой стали, ствол хромированный, разламывается сверху вниз. Этот «курносый» весит семьсот граммов, ствол имеет длину около семи сантиметров. Пока все. Дай нам знать, когда получишь что-нибудь, что надо испытать в стрельбе.
— Спасибо, Эд.
— На здоровье. — Рейнес повесил трубку.
Звонок раздался, как только Блум положил трубку на рычаг; он тут же поднял ее.
— Пришел мистер Вард, — сказала Лоис.
— Пусть заходит.
Она узнала о Мэттью в субботу утром, когда слушала по радио последние известия в машине по пути на занятия в свой класс аэробики. Хотя она и звонила в больницу, чтобы осведомиться о его состоянии, но до сегодняшнего дня не решилась пойти туда. Да и сегодня она не была уверена, что должна пойти.
Их скоропалительный брак завершился желчным разводом. Даже спустя два года, когда они снова встретились на вечеринке, они едва сумели поддержать светский разговор.
— Ты все еще злишься? — спросила она.
— Относительно чего?
— Из-за школы Джоанны.
Их соглашение о разъезде предоставляло ей право послать их дочь в любую школу по ее выбору. Она выбрала одну в Массачусетсе.
— Возможно, это и хорошо для нее, — ответил он, — уехать подальше от нас обоих.
— Это как раз то, на что я надеюсь.
На ней было огненно-красное платье, держащееся только на ее грудях, и больше ничего. Темные глаза на овальном лице, каштановые волосы, причесанные по новому стилю челкой, в ее ушах болтались серьги из черного жемчуга. Он подарил ей эти серьги на десятую годовщину их свадьбы. Через три года они развелись. Теперь, спустя два года после этого, они стояли на причале и вглядывались в уходящий берег. Полная луна бросала серебристую дорожку на воде. Откуда-то из-под палубы в ночь поднимался запах жасмина. На берегу играли на гитарах какие-то ребята. Совсем как в то лето на Лэйк Шор-драйв в Чикаго. За исключением того, что в тот вечер, когда они встретились много лет назад, это были мандолины и мимоза.
— Я знала, что ты будешь здесь сегодня вечером, — продолжала она. — Мюриел звонила и спросила, хорошо ли будет, если она пригласит тебя? Она тебе говорила, что я буду здесь?
— Нет.
— Ты бы пришел? Если бы знал об этом?
— Возможно, и нет. Но сейчас я рад, что пришел.
…Она едва не сказала женщине за регистрационным столом, что была его женой. Все эти последние годы она почему-то думала о себе, как о его жене.
— К мистеру Хоупу еще не пускают посетителей, — сказала женщина.
— Можете вы мне сказать, каково сейчас его состояние?
— Стабильно.
— Его лечащий врач сейчас в больнице?
— Сейчас проверю. — Женщина подняла телефонную трубку, нажала несколько кнопок, подождала и потом сказала: — Мэри, что, доктор Спинальдо на этаже? — Она выслушала, кивнула и потом добавила: — Здесь у меня бывшая жена мистера Хоупа, ей хотелось бы поговорить с ним. Да, со Спинальдо. Прямо здесь, у моего стола. Как ваше имя, мэм? — спросила она.
— Сюзан Хоуп.
— Сюзан Хоуп, — сказала женщина в телефонную трубку. — Могу я послать ее наверх? Нет, это бывшая. Спинальдо может поговорить с ней? Хорошо. Я посылаю ее прямо сейчас. — Она положила трубку на место. — Комната ожиданий на четвертом этаже.
— Благодарю вас.
Сюзан миновала одетого в униформу охранника и прошла к лифту, двери которого распахнулись и из него выбежала стайка сестер в хрустящей белой униформе.
…Вечер был «с черными бабочками»: все мужчины были в белых вечерних пиджаках, все женщины в длинных вечерних платьях. Ударник оркестра пошел на берег, чтобы разогнать ребят, игравших на гитарах, а потом вернулся и присоединился к пианисту и контрабасисту. Сейчас они играли «Это случилось в Монтерее». Стояла полная луна. Мексиканский залив внизу блестел, словно разбитое стекло.
— О чем ты думаешь? — спросила Сюзан.
— Что я потрясен, — улыбнулся Мэттью.
— Это плохо?
— Это хорошо. Ты выглядишь прекрасной сегодня вечером.
— И ты выглядишь красивым.
— Спасибо.
— Но, Мэттью, ты всегда великолепно выглядел в вечернем костюме.
— Уйдем отсюда, — внезапно предложил он.
…Двери лифта раскрылись. Сестра выкатила из него старика в инвалидной коляске, и Сюзан вышла за ней в коридор четвертого этажа. Она поискала указатели и нашла один, сообщающий, что отделение травматической усиленной терапии находится направо. Неожиданно она очень испугалась, что Мэттью или умирает, или уже мертв.
Первый человек, которого она увидела в приемной, была Патриция Демминг. Она стала размышлять, не уйти ли ей, но вместо этого подошла к ней и протянула руку.
— Привет, Патриция, как дела?
— Вы встретились, как и договаривались с мистером Хоупом? — спросил Блум.
— Да, — ответил Вард.
Это был высокий, мускулистый мужчина лет тридцати пяти, одетый в бежевый легкий тропический костюм, рубашку соломенного цвета и шоколадно-коричневый галстук, приколотый к рубашке простой золотой булавкой в форме узенького щита. Замысловатыми завитушками под старинный шрифт на булавке были выведены инициалы. Сам Эндрю Вард был цвета своего галстука.
Он уселся перед столом Блума, скрестив ноги; его манеры выражали полную готовность к сотрудничеству. На трех стенах комнаты, а также на полках, к ним прикрепленным, Варда окружали и впечатляли свидетельством отчаянной храбрости окантованные фотографии подразделений детективов, которыми Блум командовал на севере; наградная планшетка от шефа детективов графства Нассау, пара закатанных в пластик очерков на первых полосах из нью-йоркской «Дейли Ньюс» и «Ньюсдей» Лонг-Айленда. Их заголовки сообщали о смелом захвате двух грабителей банков в Лонг-Айленде молодым полицейским офицером по имени Моррис Л. Блум, а также боксерский приз, который Блум получил, когда служил на Флоте Соединенных Штатов. Еще там была куколка-сыщик, которую ему подарил его тринадцатилетний сын в День Отца несколько лет назад. На привязанной к шее игрушки табличке от руки было написано: «Самой лучшей ищейке в мире. С любовью, Марк».
Все это могло чрезвычайно напугать или разоружить «плохих парней», которых Блум допрашивал в этом кабинете, но Эндрю Вард не был одним из таких «плохих парней». Наоборот, он был уважаемым бизнесменом в Калузе, который «стоил» приблизительно шестьсот миллионов долларов. Нарядный и ладный в своем хорошо сшитом костюме, голосом, напоминающим слабый ритм Ямайки, он рассказал Блуму, что Мэттью позвонил ему в понедельник во второй половине дня, это было двадцать первого, и договорился, что придет в его офис рано утром на следующий день, двадцать второго.
Календарь Мэттью на столе Блума был открыт на страницах именно с этими датами. На пространстве для двадцать второго марта вначале было написано синими чернилами: «Эндрю Вард, 9.00», а ниже карандашом: «Джон Рафферти, 12.00». Еще ниже снова приписано карандашом: «Телефон». Что, черт возьми, означало «телефон»?
