Валерий Поволяев - Семейный отдых в Турции (сборник рассказов)
День они провели в районе Повелецкого вокзала. Пассажиры, спешившие на поезда, подавали больше, чем пассажиры, уже прибывшие в Москву и никуда не спешившие. В подземных переходах подавали чаще, чем наверху, на вольном воздухе. Но все равно эти мелкие открытия не помогли Климченко собрать нужные сто рублей. Когда Климченко пересчитал монеты, оказалось восемьдесят три рубля. В основном новенькими, крохотными, как молодые опята, рыжими монетками-гривенниками. Рыжих монет на Украине не выпускали, и такой лютой тоской повеяло на отца с дочерью от этих металлических опят, что Лена не выдержала, заплакала.
- Пап, может, уедем?
- Без паспорта? Да нас даже на территорию Украины не пустят. Задержат на границе и посадят в кутузку.
- Ну... подержат немного, а потом выпустят. Разберутся и выпустят.
- Никто разбираться не будет. Не те времена.
Лена заплакала ещё сильнее.
- Что делать, пап?
- Выручить паспорт, а потом ехать домой.
Когда Лена прикатила каталку с отцом домой - если, конечно, тараканий клоповник можно было назвать домом, - Эдик уже ждал их. Увидев "десантников", оживленно потер руки.
- Ну что, герои чеченской войны, настригли зелени?
- Восемьдесят три рубля, - сказал Климченко, протягивая деньги Эдику. - Вот, обменял на бумажки. Восемь червонцев и три рублевых монеты.
Эдик небрежно взял деньги, не считая, смял в горсть, сунул в карман, потом нагнулся над каталкой и неожиданно крепко ухватил Климченко пальцами за нос, крутанул вбок, словно бы собирался выдрать его вместе с корнем. Климченко дернулся, пытаясь вырваться, но не тут-то было: пухлые, украшенные перстнями пальцы Эдика оказались на удивление цепкими, сильными, они буквально припаялись к носу, на глазах Климченко выступили слезы. Было больно, обидно, дыхание застряло в глотке. Эдик оттолкнул каталку от себя, та, ржаво заскрипев несмазанными велосипедными колесами, отъехала от Эдика на два метра и остановилась.
- Для первого раза обойдемся таким наказанием, - сказал Эдик, тяжело дыша и брезгливо вытирая пальцы, - но если в следующий раз не наберешь норму, я тебя отделаю, как антрекот перед жаревом. На морде следов не останется, но кости будут ныть долго. Все ясно-понятно? - Эдик сделал презрительное движение рукой, будто отгонял от себя бродячую собаку. - Еды сегодня не получишь никакой. Не заработал.
Климченко ощутил, как во рту у него вспух горький комок, будто он глотнул противного лекарства и не справился с ним, комок застрял у него в горле. "Сы-ы-ы", - засипел он, продавливая комок в себя.
- Сипи, сипи, сколько тебе влезет! - Эдик ушел, заперев дверь квартиры на оба замка. Проговорил уже из-за двери, с лестничной площадки, голос его был громким, раздраженным: - Попробуй только завтра норму не собрать, вонючка!
Лена кинулась к кухонному окну. Там стояла решетка. Кинулась в комнату. На том окне тоже была решетка. Они находились в тюрьме.
- Папа, это что же такое получается?! - воскликнула она слезно. - Нам теперь что остается? Тараканов есть?
Климченко вздохнул: он был виноват во всем, он, и больше никто. Виноват в нищей жизни своей, в увечье, в беде, в которую они вляпались... Хоть накидывай на шею веревку и давись. Если бы он был один, без Лены, то так бы и поступил. Лена заплакала. Климченко потянулся к ней, погладил рукой по голове.
- Не плачь, маленькая, - пробормотал он стиснутым шепотом, - не плачь... Лучше посмотри, не осталось ли у нас в сумке хлеба?
Кусок хлеба нашелся. Небольшой, засохший, с надкусом. Тем куском жесткой ржаной черняшки они и поужинали. Размочили в воде из-под крана и съели. Наутро снова вышли на "промысел".
- Пап, ну неужели нельзя бросить все и уехать отсюда без паспорта? А?
- Нельзя, - Климченко отрицательно мотнул головой. - Без документов нас с тобой арестуют и посадят. Времена ныне жестокие. В тюрьму посадят. А я не хочу этого... Не могу. - Климченко верил в то, что говорил. Привык к тому, что "без бумажки ты букашка, а с бумажкой - человек". - Нельзя.
Лена покорно покатила его к Павелецкому вокзалу.
На этот раз они не уходили с "промысла" до тех пор, пока не набрали сто рублей.
Но Эдик и этими деньгами остался недоволен.
- Мало, - просипел он, морщась, сжал руку в кулак, поглядел на побелевшие пухлые мослаки, - мало...
- Но на еду-то мы собрали, - пробормотал Климченко виновато, невольно начиная заикаться, чувствуя, как холодный обруч стискивает ему голову.
- На еду - да, но за квартиру заплатить - нет. - Эдик вновь неприятно поморщился.
Через двадцать минут привезли еду: кастрюльку жидкого супа, полбуханки хлеба, две миски с холодными макаронами, в которые было втиснуто по взмокшей котлете, и компот в поллитровой банке, закупоренной грязной полиэтиленовой крышкой.
Отец с дочерью переглянулись и молча принялись за еду.
На следующий день они набрали баснословно много - сто шестьдесят пять рублей. Находясь у себя на Украине, Климченко никогда не держал в руках таких денег. Русских денег...
- Давай отложим себе немного, - предложила Лена, - на еду. Хотя бы десятку. А? Не то ведь в один прекрасный момент помрем с голоду.
Климченко подумал-подумал и согласился, отложил от горки монет пять двухрублевок, опустил себе в карман. Улыбнулся грустно.
- Заначка!
Он не говорил Эдику про заначку, но Эдик, сощурившись неверяще, хваткими глазами оглядел сгорбленную, устало просевшую в каталке фигуру Климченко и, неожиданно ловко, бескостно изогнувшись, словно большая пиявка, цапнул его рукою за карман. Вытряхнул. Монеты тускло звякнули в глубине кармана.
- Сука! - выругался Эдик, черные глаза его сделались злыми и ещё более черными, в них ничего, кроме злости, не осталось, одной рукой Эдик вывернул монеты из кармана, другой коротко размахнувшись, ударил Климченко кулаком в лицо.
Удар рассек губу, на подбородок брызнула кровь.
- Сука! - вторично выругался Эдик и ударил Климченко во второй раз, уже сильнее. Голова Климченко мотнулась. За спиной у него закричала, давясь слезами, Лена, Климченко, протестуя, засипел, приподнялся в каталке.
- Не бейте меня при дочери!
- При ком хочу, при том и бью! - Эдик ударил Сергея в третий раз. Если будешь и впредь прятать от меня выручку - вообще убью! Ясно-понятно?
Климченко, всхлипывая - было не столь больно, сколь обидно, - стер кровь с губы, понурился.
- Ясно-понятно, я тебя спрашиваю? - В голосе Эдика зазвенели опасные железные нотки, он вскинул руку для нового удара.
Леночка вскрикнула, и Климченко поспешно мотнул головой: ясно-понятно, мол.
В следующий раз Эдик вновь избил Климченко. За то, что тот недобрал нужную сумму - вместо сотни принес восемьдесят девять рублей. Больше не получилось. Эдик подержал в руке увесистый холщовый мешочек с монетами и неожиданно замахнулся им на Климченко, целя ему в голову, Климченко резко качнулся в сторону, подставляя под удар плечо - плечо не черепушка, не расколется; Эдик точно уловил маневр и в ту же секунду, гортанно хакнув, будто заправский каратист, молниеносно выбросил другую руку.
Голова Климченко мотнулась, зубы звонко лязгнули, из уголка рта брызнула кровь.
- Намотай себе на ус, - цедящим тоном произнес Эдик, - что за невыполнение нормы ты не только хлеб не будешь получать, - Эдик вновь угрожающе мазнул тяжелым мешком по воздуху, - я тебе не только воды не дам, но и из твоего заработка вычту последнее... А если дебет не сойдется с кредитом и ты мне останешься должен - заберу в рабство. Вместе с дочкой.
Эдик вновь без замаха, как каратист коротко и звучно хакнув, ударил Климченко и ушел.
Так день тянулся за днем.
Минул месяц, за ним другой.
Климченко и его дочь исхудали, сделались дикими, зачумленными, и чем хуже, больнее становился их вид, тем лучше им подавали. У Климченко открылась язва желудка, в легких начало что-то хрипеть, шамкать, будто пара облетевших резиновых подошв шлепали во время ходьбы по пяткам, в зеленых нездоровых щеках образовались воронки, скулы вылезли, как два жестких детских кулака, силы сходили на нет.
- Папа, давай сбежим, - просила Лена, в ответ Климченко отводил в сторону страдающий взгляд и молчал. По глазам его можно было прочитать, что без паспорта, без самой главной своей бумаги, удостоверяющей, что он гражданин Украины, он никуда не поедет. Да и деньги... Климченко рассчитывал, что Эдик все-таки выделит ему долю из заработанного.
Лена всхлипывала, зажимала лицо руками и умолкала.
- Не расстраивайся, - успокаивал её Климченко, - цыган этот, Эдик, сказал, что больше трех месяцев держать нас не будет: себе дороже. Климченко гладил по голове дочь и вздыхал: - Ему, значит, дороже, не нам... И это действительно так - здоровьишко-то у меня совсем растрепалось, ещё немного - и придется ложиться в больницу. А это и впрямь обойдется цыгану в копеечку. Проще будет меня убить, чем положить в больницу. Убивать же, Климченко говорил об этом спокойно, как об обычном деле, - тут бабушка надвое сказала - может обернуться так, а может и этак...
