Инна Бачинская - Голос ангельских труб
Они пересекли Бруклинский мост.
– Замечай дорогу, – наставлял Грег в перерывах между пением. – Считай улицы, – говорил он. – Эванс – четвертая, видишь, прячется за бензоколонкой, кто не знает, пролетит. Левый поворот запрещен, сворачиваешь на следующей, потом возвращаешься назад. Приехали.
Двухэтажный коттедж был довольно скромным, даже бедноватым, не в пример дому Грега. Справа действительно раскинулся заросший травой пустырь, огороженный невысоким забором, слева – стоял старый, нежилого вида дом. Жестянка с большими буквами «for sale»[15], прикованная цепями к невысокому столбику, поскрипывала на ветру. Тянуло океанской сыростью, пробиравшей до костей.
– Два входа, два окна, дверь хлипкая, без сигнализации, – перечислял Грег с энтузиазмом брокера, впаривающего клиенту лежалый товар. – Улица сквозная, это хорошо, можно выехать на авеню. Это ее машина, – он указал на серебристую «Хонду» около дома. – Старье. А персона Ирина молодая.
– Откуда ты знаешь? – спросил Шибаев.
– Во-первых, машина, – ответил Грег кратко. – Если бы Ирина была старая, не водила бы машину. Значит, молодая. Во-вторых, я тут покрутился и видел. Ей лет тридцать пять, не больше… Крупная, яркая…
Шибаев взглянул на Грега, но промолчал.
– Дверь можно легко открыть, – гнул свое неутомимый Грег. – Отжать и…
Александр рассматривал дом. Он тоже подумал, что дверь легко открыть, но, в отличие от Грега, оставил свою мысль при себе. Удобное место, просматривается в обе стороны, дом почти на отшибе, на противоположной стороне какой-то пустынный сквер – скамеек больше, чем деревьев…
– Ну? – Грег ждал аплодисментов.
– Порядок! – похвалил Шибаев. – Классная работа.
– И? – Грег хотел подробностей.
– Нужно думать, – ответил Шибаев. – Поехали!
– Отвезешь меня домой, – сказал Грег. – Тачку заберешь.
Около семи утра Шибаев наконец добрался до гостиницы. Покружил по улицам в поисках места для парковки. Нашел «дырку» через две улицы, втиснулся.
Разделся, швырнув куртку в кресло, лег на кровать, как был, не раздеваясь, и впервые за несколько часов подумал об Инге…
Он протянул руку, взял с тумбочки полоску картона с номером ее телефона. Номер манхэттенский, видимо, рабочий. На мгновение он решил, что не будет звонить. Зачем? Он представил себе, как они встретятся в каком-нибудь укромном месте, и она будет все время оглядываться и прятать лицо в воротник. Сейчас он и сам уже не знал, чего хочет. Он тосковал по Инге, по той, из лета, которая ничего не боялась и не пряталась. Эта, из музея, была чужая. Шибаев не привык прятаться. У него, как у всякого нормального мужика, бывали замужние женщины, но и он и эти дамы прекрасно знали правила игры – их связывала здоровая физиология и больше ничего. Они прятались, и это было нормально. Шибаев не хотел прятаться с Ингой. Извечная игра между свободным мужчиной и несвободной женщиной, которую она навязала ему в музее, раздражала его. Он не хотел делить ее ни с кем. То, что он испытывал сейчас, было гремучей смесью ревности, обиды и желания. От воспоминаний у него меркло в глазах. Однажды он сказал ей: «Я подыхаю от любви…» Ничего не изменилось – он по-прежнему подыхал, корчась от боли…
Ему казалось, он начинает ее ненавидеть. «К черту!» – подумал Шибаев, комкая в кулаке кусочек картона, и размахнулся, чтобы отшвырнуть его от себя, но в последний момент сдержался.
– Хэллоу, – услышал он ее голос в трубке. – Хэллоу? – повторила она с вопросительной интонацией, не услышав ответа. И после долгой паузы спросила: – Саша, ты? Где ты?
Он назвал свою гостиницу, номер комнаты.
– Я сейчас приеду, – сказала она и положила трубку.
…Она приехала через сорок минут. Снизу позвонили и сообщили, что к нему дама. О’кей, ответил Шибаев внезапно осипшим голосом. О’кей.
Он ждал ее на пороге. Лифт, дребезжа, поднимался бесконечно долго, бесконечно долго раздвигалась дверь…
– Ши-Бон, – произнесла она, шагнув ему навстречу. – Ши-Бон…
Бледное лицо, беспокойные глаза, много темнее, чем он помнил, морщинка в правом уголке рта… Он заметил все это сразу, в осколок секунды до того, как втянул ее в комнату и захлопнул дверь. Он стиснул ее с такой силой, что она задохнулась. Губы ее пахли летом…
Шибаев, не отрываясь от губ Инги, стаскивая с нее белое пальто, какие-то одежки, блузку. Рванул свою рубаху, отрывая пуговицы.
– Подожди, подожди, – шептала она, извиваясь, помогая ему, – сейчас… Сашенька…
Он поднял ее, переступил через ворох одежды. Он не помнил, как они рухнули на постель, прямо на белое в розовые цветы покрывало. Последние одежки, последние препятствия… Она вскрикнула – в своем нетерпении он причинил ей боль.
…Она вскрикнула еще раз, впиваясь в его губы, вцепившись в него своими тонкими руками, прижимая его к себе – в тот безумный и печальный, в силу своей краткости, миг полного слияния…
Привстав на локте, он заглядывал ей в лицо. Она открыла глаза – на Александра словно огнем полыхнуло – столько любви было в ее взгляде. Восторга, истомы, вины… Он осторожно слизнул кровь с ее губ. И приник снова.
…Они лежали, обнявшись. Так, как он представлял себе много раз. И молчали. Не потому, что все ясно и они понимают друг друга без слов, а потому, что сказать нечего. Инга лежала рядом, покорная, полная вины, и в каждом ее движении сквозила просьба о пощаде. Она терлась носом о его плечо, гладила ладошкой его лицо – а он слышал беззвучное: «Прости меня, прости меня…» Он не хотел ни о чем спрашивать, решив, что если она с ним, то скажет сама. Из горла его рвалось: «Почему, Инга? Ты сбежала, как…» Дальше он срывался на слова, о которых мог пожалеть впоследствии. Она чувствовала его напряжение и неприятие, но продолжала молчать. Чувства, переполнявшие их, как талая вода, поднимались, достигая точки, после которой сметаются плотины и мосты.
Они обнимали друг друга, понимая, что это тупик. Он не испытывал к ней жалости, а только острое желание причинить боль. Сняв с себя ее руки, он сел, потянулся за сигаретами на тумбочке.
– Ты куришь? – спросила она ему в спину.
– Да, – ответил Шибаев, не оборачиваясь.
– Саша, – позвала она, обнимая его сзади и прижимаясь к нему лицом. – Саша, я так скучала.
С точки зрения Шибаева, получилось фальшиво. Скучала? Скучала – конечно, ведь их разделила война, цунами, землетрясение, они потеряли друг друга в толпе беженцев. Сейчас ему казалось, что, если бы она тогда пришла и сказала, извини, Ши-Бон, так получилось, извини, он бы понял. Он был уверен, что понял бы. А она, вместо того, чтобы прийти и сказать… сбежала!
Она была женщиной, а он судил ее своим мужским судом, обвиняя в малодушии и трусости, требуя мужества там, где его часто не бывает вовсе. Не всем дано бить наотмашь, многие просто уползают тайными тропами, закрыв глаза и уши, обмирая от чувства вины… Причем мужчины точно так, как и женщины.
Любовь еще не все, не хлеб и не вода. Можно ли судить человека, который выбрал хлеб и воду?
Любовь еще не все…
– Ты надолго? – спросила она. Не самый удачный вопрос.
– На пару недель, – ответил Шибаев.
– Я думала, что никогда больше не увижу тебя.
– Гора с горой не сходится… – ответил он неопределенно.
– Я так рада, что ты приехал. Я глазам не поверила, когда увидела тебя в музее… Я почувствовала, что ты стоишь рядом, честное слово! Сашенька, что же мне делать? – Она вдруг заплакала.
Шибаев притянул ее к себе, она прижалась лицом к его груди – он почувствовал ее мокрое лицо, теплые слезы. Инга плакала, не всхлипывая, словно стеснялась своих слез. Шибаеву показалось, что она даже перестала дышать. В том, как беззвучно она плакала, была такая безнадежность, что ему стало жалко Ингу. Он поднес к губам ее ладонь. Она, как когда-то летом, стала подставлять для поцелуя каждый палец по очереди. И он целовал ее пальцы, а она продолжала плакать.
– Ладно, – сказал он наконец, – хватит. Иди умойся.
Она послушно поднялась. Стояла перед ним, обнаженная…
…Он вспомнил, как летом она расхаживала по комнате нагишом, удивляя его своей раскованностью. Как она вырывала у него простыню, когда он пытался прикрыться – ему было непривычно и неловко, а она хохотала. Инга не стеснялась своей наготы. «Нудистка», – ворчал он притворно, не в силах отвести от нее взгляд. «Какой ты еще мальчик, – поддразнивала она его. – Маленький, стеснительный и глупый… Никогда бы не подумала!»
«А как она с этим, из музея? – вдруг подумал Шибаев. – Тоже… так?»
– Сашенька, ты меня еще любишь? – спросила она, обхватив его лицо ладонями и заглядывая ему в глаза.
– Люблю, – ответил он. – Ты же знаешь.
Рассмеявшись, она принялась покрывать поцелуями его лицо, частыми, быстрыми, как будто клевала.
Ее смех растопил лед. Шибаев вдруг почувствовал, что ему все равно, с кем она. В эту самую минуту она с ним, и понимание этого обрушилось лавиной. Это было главным, а не его ревность, обида, желание причинить ей боль.
