Синтия Хэррод-Иглз - Концерт для скрипки со смертью
Никогда прежде он не испытывал таких чувств. Он считал лживыми и фальшивыми слова любимых песен – но они оказались правдой. Это не было простым развитием ранее испытанных им чувств – это было нечто совершенно новое для него, и он едва ли мог понять, что же ему с этим делать. Еще подростком он раз-другой влюблялся в девушек, потом появилась Айрин, но он никогда не чувствовал подобного с Айрин.
Он не мог припомнить, чтобы когда-либо испытывал столь сильное чувство по отношению к Айрин. Для него женитьба на ней была еще одним, правильным шагом в жизни: ты кончаешь школу, ты идешь работать, потом ты женишься. Он восхищался ею под действием доводов своей матери о целях, которых надо достигнуть, и искренне предполагал, что поскольку он женится на Айрин, значит, он должен любить ее.
Женившись, он прекрасно относился к ней, во-первых, потому, что это было правильным поведением, и во-вторых, вероятно, это попросту было в его натуре – испытывать к людям симпатию. Ты сам стелил свою постель, сказала бы его мать, если б только когда-нибудь могла узнать о его разочаровании в Айрин, значит, теперь ты обязан спать в ней. Ну, он и сам раньше так думал. Но сейчас он был вынужден бороться с мыслью, ранящей его самоуважение – что он поступал хорошо с Айрин лишь потому, что не испытывал желания поступить иначе.
Но нет, это было еще не все. Он был женат на Айрин пятнадцать лет и никогда не знал ее по-настоящему, за исключением того, что изучил и мог предсказать достаточно хорошо, что она скажет или сделает в той или иной ситуации. Джоанну он только что встретил и не мог бы предсказать ее поведение ни в чем, и все равно испытывал чувство, что знает ее в совершенстве, до мозга костей. Ему казалось, что даже если она скажет или сделает нечто ошеломительное, это даже не удивит его.
Это был устрашающий кризис. Он обманул жену. Он был неверен ей, переспал с другой женщиной и солгал, чтобы скрыть измену. Хуже того, он собирался продолжать делать это и дальше, и так долго и часто, как только сможет. Сломанные вещи можно склеить, но они никогда не будут такими хорошими, как раньше, он знал это. В общем, то, что он начал, должно было изменить всю его жизнь. В этом был весь риск, в этом было сожаление об Айрин и детях, и он постиг и понял это. Чего он не мог понять – так это почему все осознанное им совершенно не тревожит его; почему, зная, что все, что он делает, опасно и неправильно с любой точки зрения, он чувствовал лишь эту громадную и все более увеличивающуюся радость, будто вся его жизнь только сейчас начинала развиваться перед ним.
Джоанна, поглядывая на него искоса, могла увидеть лишь легкую улыбку на его губах.
– О чем это вы думаете, дорогой инспектор?
Счастье выплеснулось из него смехом.
– Ты больше не можешь называть меня «инспектор»!
– Ну, а тогда как? Это смешно, но я ведь не знаю твоего имени.
– А оно было на моем удостоверении.
– Я не обратила внимания тогда.
– Джордж Уильям Слайдер. Но меня всегда звали Билл, потому что мой отец тоже Джордж.
Смешно, он почувствовал смущение, произнося вслух свое имя, как будто ему было шестнадцать и это было его первое свидание.
– О да, – сказала она, – теперь я знаю, я вижу, тебе это имя подходит. А тебе самому нравится, когда тебя называют Билл?
– Ну, мало кто сейчас так меня зовет. В полиции все еще принято называть друг друга по фамилии. Полувоенная организация, понимаешь? Мне кажется, это напоминает немножко общую школу. Я, например, всегда зову Атертона по фамилии. Я просто не могу подумать о нем как о Джиме, хотя те, кто помоложе, наверное, так и делают.
– А ты учился в общей школе?
Он улыбнулся от такой мысли.
– Пресвятой Боже, нет! «Средняя школа Тимберлог-Лэйн», вот какая была моя школа.
– Какое прелестное название, – поддразнила она. – А где это – Тимберлог-Лэйн?
– В Эссексе, Верхний Хокси. Это была красивая новенькая школа в те дни, одна из этих, знаешь, «Гордость Пятидесятых», их создавали специально, чтобы справиться с послевоенной ситуацией.
– А где этот Верхний Хокси?
– Около Колчестера. Это всегда была небольшая деревенька, а потом там выстроили комплекс зданий – эту школу, – и теперь практически деревенька превратилась в пригород. Ты же знаешь, как это бывает.
– Да, я знаю – сначала это деревня, зеленая, со старой кузницей, бережно сохраняемая, а потом она вдруг обстраивается улицами с современными зданиями со стоящими около них «Вольво».
– Вроде того. А еще раньше там было старое поместье – в те дни, когда я был ребенком.
– Все начало портиться еще тогда?
– М-м-м. Смешно – мы жили в старой деревне, поэтому считали себя выше людей из поместья, этих пришельцев. А они считали себя выше нас, потому что у нас не было ванных комнат и удобства были во дворах. Но у моего отца был почти акр, занятый садом, и он выращивал все наши овощи сам. А еще у него были кролики и ослик.
– Ослик?
– Для навоза.
– А-а. Грязно, но практично; Значит, ты – настоящий сельский паренек, да?
– Настоящее «земляное зернышко». Папа обычно брал меня с собой в лес или в поле, сажал на землю и говорил: «Теперь, парень, держи рот закрытым, а глаза открытыми, и ты узнаешь то, что надо знать». Я всегда думал, что это была очень хорошая тренировка для детектива.
– Значит, ты всегда хотел стать детективом?
– Думаю, да. С тех пор, как перерос тот возраст, когда хотел быть машинистом. Наверное, чтение всех историй о Шерлоке Холмсе и Секстоне Блейке подействовало на мозги.
– Могу поспорить, они гордятся тобой, – улыбнулась Джоанна. – Они все еще живут в Верхнем Как-его-там, твои родители?
– Хокси. Папа живет – в том же коттедже, и с тем же туалетом во дворе. Мама... мамы больше нет. – Он все еще не мог произнести: «Она умерла». Безличные слова, казалось, почему-то делали ее смерть не такой безвозвратной. – А твои родители?
– Оба живы. Они живут в Истбурне.
– Значит, ты родим оттуда?
– Нет, они живут там с тех пор, как ушли на пенсию. Я родилась в Лондоне – в Уиллесдене. Так что видишь, я никогда не уезжала далеко от дома.
– А они тоже гордятся тобой?
– Наверное. – Она пожала плечами, поймала его взгляд и улыбнулась. – О, я не хочу сказать, что они не думают обо мне или что-то в этом роде, но нас у них была чертова уйма – я седьмой ребенок из десяти. Не думаю, чтоб кто-нибудь усиленно заботился об одном ребенке, когда их так много. И я покинула дом так давно, что и сама уже не думаю о себе в связи с ними. Думаю, они рады, что я сама зарабатываю на свою честную корочку хлеба и не кончила свою карьеру в Холлоуэй или Шеффердс-Маркет, но все, что далее этого... – Она оставила фразу незаконченной. – Ты был единственным ребенком?
– Да.
– Ну, вот ты какой. Ты навещаешь отца?
– Иногда. Сейчас не так часто. Никогда не хватает времени, и еще он никогда не уживался с... – Он спохватился и умолк, и она взглянула на него.
– С твоей женой? Ладно, я думаю, ты иногда вынужден будешь упоминать о ней. Как ее зовут?
– Айрин, – неохотно ответил Слайдер. Он не хотел говорить о ней с Джоанной. С другой стороны, если он ничего больше не скажет, молчание станет общим и неестественным, так что в конце концов он заговорил с каким-то отчаянием. – Она очень нравилась маме. Мама всегда радовалась, что мы поженились. Но папа никак не мог ужиться с ней, и, когда мамы не стало, поездки к нему с Айрин превратились в серьезное испытание. С его стороны это выглядело как негласное указание приезжать без нее.
– Мне кажется, дорога очень длинная, – нейтрально произнесла Джоанна.
Опять воцарилось молчание. Слайдер вел машину дальше, и все отвратительное, знакомое и никому не нужное сплетение семейных взаимоотношений заполнило его мысли, беспорядочно громоздясь перед внутренним взором, как те отвратительные сборные дома военной поры, которые потом почему-то так и не были снесены. Мама была так горда, когда он женился на Айрин. Она рассматривала это, как «шаг вверх» – что ее единственный сын женится на девушке из Поместья. Девушке из дома, в котором есть ванные комнаты. Для нее Айрин была из «высших». Она была родом из семьи «высших», имевших автомобиль и телевизор, и стиральную машину; отец Айрин работал в офисе, а не делал грязную работу своими собственными руками.
Материнские представления и амбиции были равно простыми. Ее Билл получил хорошее образование и имел хорошую работу, и теперь он женился на девушке из более высокого класса, и в один прекрасный день мог стать владельцем собственного дома. Со знакомым спазмом он подумал о своей ненависти к Кататонии и о том, как она нравилась маме. Что ж, говорят ведь, что мужчины женятся на женщинах, похожих на их матерей.
Отец, с другой стороны, каким-то образом ухитрился избежать стандартизации, даваемой государственным образованием. Он умел читать и писать, его общие познания были достаточно широкими, но его взгляды на жизнь не были отлиты в жесткую форму. Он жил в тесной близости с землей и, по его собственной терминологии, имел чистый глаз и острый ум диких животных. Но и упрям был при этом, как его собственный осел. Он заявил, что Айрин – это не то, и стоял на своем. Справедливо говоря, он ни разу не дал ей ни единого шанса доказать обратное и не делал скидок на ее молодость и неопытность. То, что с ее стороны было проявлением нервозности или, в некоторых случаях, даже робости, он рассматривал как заносчивость. Слайдер, по своему обыкновению, видя обе стороны, оказался неспособным примирить их.
