Джейн Кейси - Пропавшие

— Мне, пожалуй, пора. Спасибо за совместный ленч.

Я смотрела, как он с опущенной головой идет прочь по лужайке. Горло саднило, будто я собралась заплакать, а в душе закипала злость. В конце концов, это он нашел меня. Я всего лишь пыталась помочь Шефердам, когда разговаривала с Рейчел. Неужели я причинила какой-то вред, желая сделать то, что было в моих силах?

Поскольку слушать мои остающиеся без ответа аргументы оказалось некому, я постепенно успокоилась и поднялась. Когда я закончила собирать мусор, не осталось и следа нашего пребывания здесь, кроме примятой травы.

Я ошиблась, посчитав, будто мое недавнее сочувствие к матери переживет реальное столкновение с ней лицом к лицу. Я не пробыла дома и двух минут, как жалость поблекла и умерла.

Домой я вернулась вспотевшая, разгоряченная и усталая, и на меня тут же пахнуло спертым воздухом и проплесневевшей тканью — фирменным ароматом нашего дома. Давно уже тут не пахло свежим хлебом или поджаренным кофе. Сидя на диване, мама листала большой альбом для вырезок в дерматиновом переплете, который я немедленно узнала.

Альбомы для вырезок появились по предложению бабушки. После исчезновения Чарли она не одну неделю, не один месяц провела, перебирая стопки газет и вырезая любое упоминание о нем, какое могла найти. В этом была какая-то извращенная гордость, словно это являлось выдающимся достижением Чарли, которое оказалось необходимым увековечить, как спортивное мастерство или отличие в учебе. Я так и не поняла, с чего она решила, будто это поможет. Мама унаследовала их после смерти бабушки: три тяжеленных альбома, которые потрескивали, когда переворачивали их задубевшие от клея страницы. Я много раз их видела, но никогда в них не заглядывала. Во-первых, не хотела, а во-вторых, мама берегла их как зеницу ока. Прятала в потайное место — у себя под кроватью, как подозревала я, но так никогда и не удосужилась в этом убедиться. Недавние события, видимо, побудили ее достать их, чтобы с мучительным наслаждением снова поворошить прошлое.

— Я вернулась, — зачем-то известила я, проходя через гостиную в кухню, где взяла из кухонного шкафа стакан и налила в него воды из-под крана. Вода была тепловатой, с легким металлическим привкусом, но я умирала от жажды и выпила целый стакан одним махом. Наполнила его снова и зашла в гостиную, остановившись около дивана. Мама на секунду подняла на меня глаза, затем вернулась к раскрытой перед ней странице. Я свернула шею, пытаясь прочесть перевернутый заголовок. Достаточно громко бухнув страницами, чтобы я вздрогнула, мать захлопнула альбом и сердито глянула на меня.

— Чего тебе?

Я пожала плечами.

— Ничего, просто смотрела. — Я неуверенно присела на диванный подлокотник. — Ты читала о Чарли?

Меня словно током ударило, когда я произнесла это слово. Я никогда не называла его имени, никогда. Особенно в разговоре с мамой. «Есть две вещи, — как-то раз сказала классу моя старая учительница, — которые нельзя вернуть: пущенную стрелу и сказанное слово». Слегка сжавшись, я ждала реакции.

Через секунду довольно спокойно мама сказала:

— Просто смотрела. — Она похлопала по альбому, лежавшему у нее на коленях.

— Можно мне посмотреть?

Не дожидаясь ответа, я потянулась за другим альбомом, лежавшим на журнальном столике. Мы могли бы посмотреть их вместе. Это помогло бы нам восстановить взаимопонимание. Я начала думать, что совсем ее не знаю. Может, дело именно в этом.

Альбом лежал далековато, взять его было непросто. Я подцепила пальцем за корешок и потянула к себе. Этот альбом прилип к лежавшему под ним, и я дернула, чтобы разъединить их. Пластиковый переплет с треском разошелся, в нижней части корешка появилась ужасная неровная прореха длиной около двух дюймов. В разрыве стала видна бумажная прокладка, ослепительно белая на фоне шоколадной обложки. Я застыла.

Мама наклонилась, схватила альбом и молча ощупала повреждение.

— Прости… прости, пожалуйста, — начала я, но она повернулась ко мне, сверкая глазами.

— Это типично для тебя. Типично. Ты просто хочешь уничтожить все, что мне дорого, так ведь?

— Это случайность. Альбомы старые. В любом случае они не такие уж дорогие. Пластик мог испортиться.

— О, они очень мало для тебя значат, это мне ясно. Но для меня они важны, Сара. — Ее голос звучал все громче и пронзительнее. — Посмотри на него. Он погублен.

«Погублен» было слишком сильным словом.

— Мы можем его заклеить, — сказала я, досадуя, что оказалась в неловком положении.

— Нет, мы не можем. Ты к этому больше не прикоснешься. — Она собрала альбомы. — Ты разрушитель, легкомысленная девчонка. И всегда такой была. Особенно в том, что касается твоего брата.

— Что это, по-твоему, значит?

— Мне не стоило бы тебе объяснять, — сказала мама, не без труда вставая и по-прежнему прижимая к себе альбомы. — Ты никогда его не любила. Никогда.

— В этом нет ни капли правды. Я…

— Мне наплевать, Сара! — Ее слова щелкнули, как удар хлыста, я по-настоящему дернулась. — Ты меня страшно разочаровала. Утешает только то, что твой отец уже не сможет увидеть, какой ты оказалась. Он был бы в отчаянии, если бы узнал.

— Если бы узнал что? — Я тоже встала, меня трясло, [.ели бы он узнал, что я жила здесь и нянчилась с тобой, вместо того чтобы устраивать свою жизнь? Если бы узнал, от каких возможностей я отказалась, вместо того чтобы предоставить тебя самой себе?

— Я никогда не просила тебя сюда возвращаться, — отрезала мама. — Ко мне это не имеет никакого отношения, а вот к тому, что ты не хочешь взять ответственность за свою жизнь на себя, — самое прямое. Гораздо легче оставаться здесь и возмущаться мной из-за жизни, которую ты ведешь, чем идти в мире своим путем. Но ты не можешь винить меня. Ты была мне здесь не нужна. Лучше бы я жила одна.

— О, потому что у тебя так хорошо все получалось, пока я училась в университете. Да ты и недели не протянула бы, — холодно произнесла я, — разве что действительно хотела бы умереть. Я понимаю, как оказалась бы здесь некстати, если бы ты пожелала упиться до смерти.

— Как ты смеешь?

— Как ты смеешь? Тебе вообще-то не следует гнать меня. Я ведь могу и послушаться, знаешь ли.

— На такую удачу я и не надеюсь, — равнодушно сказала она.

Я долго смотрела на нее.

— Ты правда меня ненавидишь, да?

— Да нет. Ты мне просто не нужна.

Две лжи по цене одной. Но она знала, так же как и я, что это не имело значения. Она могла говорить что пожелает. Уйти я не могла, и она тоже.

Без дальнейших разговоров я прошла мимо нее и поднялась наверх к себе, грохнув дверью. Прислонившись к ней спиной, я окинула взглядом комнату, чтобы хоть раз как следует ее рассмотреть. Здесь до уныния мало что изменилось со времени моего детства. Комната была маленькая, доминировала в ней двуспальная кровать, которую я купила со своей первой зарплаты, наконец-то почувствовав себя взрослой. Бесчисленные тетрадки я проверяла, часами сидя за маленьким письменным столом, кое-как втиснутым в эркер, положив ноги на батарею. Рядом с кроватью помещался книжный шкафчик, набитый книгами, которые я читала в университете и до него, — по большей части классика, корешки обтрепались до белизны от чтения и перечитывания. Помимо комода и крохотного ночного столика больше ничего в комнате не помещалось. Ничего, отражавшего мой личный вкус. От всего здесь, за исключением отцовской фотографии, я без всякого сожаления отказалась бы и никогда больше не вспомнила.

Где-то жужжала муха. Я открыла окно, потом постояла у письменного стола, бесцельно выдвигая и задвигая ящики, ничего в них не трогая. Ящики были набиты выписками из банковского счета, квитанциями и так и не выброшенными старыми открытками от университетских подруг. «Уснула на пляже и сожгла спину! Греция очаровательна — не могу дождаться новой поездки!» Или: «Ален такой милый и такой хороший лыжник… Жаль, что тебя с нами не было!» Я больше не значилась в списках получателей открыток и поздравлений с Рождеством. Трудно поддерживать связь с человеком, когда на вопрос: «Что у тебя нового?» — он отвечает: «Ничего».

Муха пронеслась мимо меня и вылетела в открытое окно. Неужели сказанное мамой правда? Неужели в своих ошибках я виню ее? Во мне нарастало чувство, которого я давно уже не испытывала, — нечто вроде бесшабашности, порожденной неудовлетворенностью, усталостью и ощущением, что мне все осточертело. В целом я не часто позволяла себе поддаваться эмоциям, и сила нынешнего ощущения меня удивила.

На лестничной площадке скрипнула половица, и я, замерев, ждала, когда закроется дверь в мамину комнату. Она тоже затаилась. Наша негласно признанная практика заключалась в том, чтобы в течение нескольких дней после стычки держаться друг от друга подальше. Ничего никогда не менялось и не прощалось, но время проходило. Время шло, и не было этому ни конца ни края.