Леонид Федоров - Злой Сатурн
— Давно бы так-то, сударь, а то прикинулся нищебродом. И себе, и казне убыток, — с укоризной говорил секретарь Зорин, внося в книгу полученную сумму штрафа.
— Взвыла да пошла из кармана мошна, — ехидничал Санников вслед уходящему заводчику.
Не успел Осокин выехать из Екатеринбурга, как прискакал его приказчик с вестью: двадцать колодников, поднятых наверх ввиду остановки работ на руднике, бежали. Осокин чуть не задохнулся от ярости и, не щадя коней, погнал на завод, проклиная во весь голос «злодеев» из Горной канцелярии.
Кругом лежали глубокие снега, зима только еще перевалила на вторую половину, и беглецы далеко не ушли. Вскоре двенадцать человек были словлены и возвращены заводчику. Семеро, по слухам, попали в лапы демидовского дозора и канули как в воду. Демидов сам нуждался в людях и беглых не выдавал, пряча их по глубоким рудникам и потайным заимкам. И только немой, клейменный каторжный, схваченный дозором, сумел отбиться и ускакать на коне одного из стражников. Поднявшаяся метель скрыла следы беглеца.
Весна подкралась незаметно. Сначала чуть подтаивали дороги, а потом неожиданно ворвавшийся с юга ветер за одну неделю согнал слежавшийся снег. Овраги и балки до краев наполнились вешней водой, по лесам расцвели медуницы, зеленая дымка окутала чащи…
В Обер-берг-амте началась самая горячая пора, а тут еще поступила жалоба Осокина о захвате Демидовым сбежавших кабальных. И хотя не хотелось Геннину ссориться с невьянским владыкой, а пришлось открыть дело. Пронырливый Осокин, чего доброго, мог дойти с жалобами и до Сената — тогда хлопот не оберешься!
Глава четвертая
Ерофей не торопился. Поручение исполнил — доставил эстафету грозному Акинфию Демидову. Тот, как прочел бумагу, переданную ему через приказчика Мосолова, велел войти посыльному в кабинет. Окинул исподлобья Ерофея:
— Утруждать себя письмом не буду. На словах передашь, что у Демидова не токмо осокинских, но и никаких других беглых не имеется. Все! Ступай! Хотя, обожди-ка!
Он подошел к Ерофею, высокий, плечистый, под стать Ложкину. Ткнул твердым, как железо, пальцем в грудь:
— Силен?
— Есть малость, усмехнулся Ерофей.
— Хошь у меня служить? Выкуплю.
— Без надобности. Я и так вольный.
— До поры вольный. Захочу — будешь кабальным.
— Хотел один море выпить, да брюхо лопнуло.
Акинфий насупился. На скулах заиграли твердые желваки:
— Дерзок ты на язык. Кабы не мое почтение к Виллиму Ивановичу, я бы тебя враз обломал.
Ерофей повернулся и молча направился к выходу. У дверей увидел тяжелый железный костыль. Взял в руки, повертел, кинул через плечи и, стиснув зубы, согнул в дугу. Осторожно поставил потом железину на место.
У Акинфия округлились глаза.
— Стой! — гаркнул он, выбегая на крыльцо. — Мне такие могутные люди во как нужны! Главным смотрителем поставлю!
Ерофей, уже сидя в седле, нетерпеливо разобрал поводья, повернулся к Демидову, поклонился:
— Благодарствую, ваше степенство! Только я кнутобойничать не свычен. А здесь все на кнуте да палке держится. Бывайте здоровы! — и с места пустил коня галопом.
Уже выбравшись за палисад, окружавший Невьянск, услышал дробный стук конских копыт и громкую ругань. «Погоня!» — догадался и взмахнул плетью.
Закусив удила, жеребец резко прибавил ходу. Но звук погони становился все ближе, и Ерофей пошел на хитрость — на развилке дорог направил коня в зеленую чащу. Вскоре мимо скользнули четыре всадника.
Выждав, когда стих шум, солдат еле приметной тропинкой стал пробираться по лесу. К вечеру был у верховьев Хвощовки и там, где она делает крутой поворот, огибая гору, наткнулся на скрытую в густом ельнике землянку. Спешившись и ведя коня на поводу, подошел к ней, толкнул дверь и остановился в изумлении.
На широких нарах под ворохом тряпья лежал человек. Рядом с ним сидел белый как лунь старик. Услышав скрип двери, старик набросил на лежавшего худой армяк, пошел навстречу Ерофею.
— Отколь, сынок, путь держишь? — слабым, дребезжащим голосом спросил он.
— От демидовских псов скрываюсь.
— Вона! Ну, коль так, заходи. Только глаголь тишае, вишь тут человек отходит.
Ерофей подошел к нарам, поднял армяк и почувствовал, как под рубахой забегали мурашки. У умирающего было восковое, заостренное лицо, глубоко провалившиеся глаза, рваные ноздри и клейма на лбу и щеках.
«Должно, осокинский кандальный!» — догадался Ерофей.
— Как звать тебя, бедолага? — спросил он.
Больной чуть приоткрыл глаза, тихо промычал что-то.
— Без языка он, — пояснил старик, — видать, здорово кат над им поизмывался, живого места нет. Прибег он ко мне зимой. С неделю провалялся в огневухе, должно, застудился шибко. Потом оклемался, на ноги встал. Весной, как лед с озера согнало, мы с им рыбу ловили. С пчелой управляться мне помогал. А потом враз занедужил и, видать, уж не встанет.
Утром сквозь сон Ерофей услышал бормотание. Повернул голову, увидел: каторжный лежит со сложенными руками, между пальцами тает маленький огарок свечи. Старик стоит возле и, перебирая лестовку[3], читает молитвы.
— Служивый! Пособи предать земле упокойника, — попросил Ерофея хозяин избушки. — Одному не управиться, стар я и немощен.
Могилу Ерофей вырыл на вершине холма под развесистой плакучей березой. Из куска обгорелой просмоленной лиственницы вытесал крест — век простоит! Об одном пожалел — пришлось беглого хоронить без домовины.
Перед тем как уйти, еще раз посмотрел Ерофей вокруг, остался доволен. Место высокое, сухое. Далеко видно окрест. Со всех сторон холм обдувают бродячие ветры. Весной над ним пролетают на старые гнезда птицы. Тихо, спокойно. Ласково шумит лес, словно убаюкивает навеки уснувшего человека без имени, роду и племени.
— Зельем не балуешься? — спросил старик, когда солдат, оседлав коня, уже готовился отправиться в путь. — На-ко возьми. От моего жильца осталась! — и протянул старую, обкуренную трубку.
Ерофей подивился. Трубка что надо. Искусно сделана из вишневого корня, на чубуке врезан маленький, из меди, потемневший якорек.
В Обер-берг-амте Ерофей доложил Клеопину об ответе Демидова. Рассказал про погоню, только про смерть беглого умолчал.
— А ты что, с оружием обращаться разучился? — выслушав доклад, спросил обер-берг-мейстер.
— Так ведь раз на раз не выходит. Когда-нибудь и тебя злая пуля достанет. Ну а если можно обойтись без смертоубийства, пошто же я на рожон полезу?
Через неделю вернулся Андрей Татищев из поездки в Сысерть: ездил туда вместе с плотинным мастером Лоренцо Пожаровым выбирать место для завода.
Плотинный мастер оказался на редкость интересным попутчиком. Какой прихотью судьбы попал на суровый Урал пылкий итальянец?
Андрей пытался расспросить Пожарова об этом, но тот только отшучивался. Но все же из отдельных фраз стало понятно, что бежал Лоренцо со своей родины, опасаясь папского гнева за какое-то богохульское дело.
Обстоятельно доложив в Обер-берг-амте о поездке, Андрей с Лоренцо отправились домой. По дороге завернули в корчму: оба холостые, дома обедом никто не накормит…
Хозяйка корчмы при виде Пожарова залилась алым румянцем, начала хлопотать. Был Лоренцо хотя и в годах, но строен и широк в плечах. Лицо худое, нос горбат, словно у ястреба, под нависшими бровями, как вишни, поблескивают жгучие глаза — заалеешься тут.
Через большую переднюю комнату, где, рассевшись вокруг длинного стола, хлебали постные щи возчики, солдаты, мастеровые в измызганных фартуках, прошли гости в маленькую чистую горницу. Хозяйка быстро накрыла на стол и, кинув ласковый взгляд на Лоренцо, убежала к себе за стойку.
У окна сидели иноземцы-шведы. Перед каждым стояла большая глиняная кружка с крепкой брагой, какую умеют варить только на Руси. Один из сидевших, аптекарь Тан, низенький, толстый, с лицом, сплошь покрытым красными прожилками, осторожно, маленькими глотками, потягивал брагу из кружки. Глаза у него были большие, добрые. В углах рта залегли глубокие складки, похоже, старый швед был чем-то глубоко обижен.
Сидевшего против Тана Рефа Андрей знал еще по Швеции. Василий Никитич нанял этого мастера для развития гранильного дела на Урале.
При виде Андрея на сухом лице Рефа мелькнула улыбка. Крепко пожимая руку Татищева, он окинул его внимательным взглядом:
— Рад, герр Татищев, встретиться с вами. Давно вернулись в Россию?
— Скоро год будет.
— Кто там в моем Фалуне? Вы ведь проходили учение в тамошних рудниках. Ничего не изменилось?
— Что там изменится? Пьют пиво в трактирах и ждут своих родичей из русского плена. А вы не тоскуете но дому?
