Буало-Нарсежак - В тесном кругу
Остров уже совсем близко. Жюли немного подташнивает. Укачало в катере? Или это виноваты образы, что толкутся в ее голове? Иногда кажется, что прошлое окончательно умерло. Собственно, так оно и есть. Но от него остается эхо, которое тянется долго-долго, как бесконечная нота грустной песни, что звучит в тебе, хоть ты ее и не сочинял. Это анонимное письмо, оно было или нет? Как все это далеко! Да, но ведь они развелись, это-то ей не приснилось. А остальное?..
Катер причаливает к берегу, и Жюли словно просыпается. Уже пять часов. Дома, наверно, как всегда, полно народу. Глория собиралась сегодня слушать «Испанское каприччо» Римского-Корсакова и рассказать о Габриэле Ньернэ — дирижере, с которым была хорошо знакома. Жюли лучше войдет с черного хода. Впрочем, дома тихо. Неужели у Глории никого нет? Она чуть толкает дверь «концертного зала» и прислушивается. Что же могло случиться? Идет дальше и останавливается возле двери спальни.
— Глория! К тебе можно?
И слышит в ответ что-то вроде стона. Она заходит в комнату. Глория одна. Свет ночника безжалостно падает на ее вдруг постаревшее лицо. Парик сбился чуть набок, обнажив голый лоб, белый, как у скелета.
— Ты заболела?
— Меня вырвало после обеда.
— Кларисса вызвала врача?
— Да. Он говорит, желудочное расстройство. Как будто это что-то объясняет.
Ее голос понемногу крепнет, обретая привычные командные интонации:
— Осел он, ваш доктор. Я без него знаю, что со мной. Это все она. Проклятая мерзавка! Она метит на мое место.
— Помилуй, Глория, какое место?
— Ох, если бы мне попался тот, кто наболтал ей про наш остров! Это все этот чертов Юбер.
— Успокойся, — говорит Жюли. — Никто не претендует на твою почетную роль старейшины.
Глория заливается мелким злым смехом:
— Старейшины!
Она с силой опускает руку на запястье Жюли, крепко обхватив его.
— Ты должна мне помочь. Я уверена, она мошенничает, эта самая Монтано. Готова спорить, что ей от силы девяносто шесть, ну девяносто семь лет. Ты же понимаешь, наговорить можно чего хочешь. Я их хорошо знаю, этих интриганок. Есть действительно бывшие звезды, такие, как Дитрих, Гарбо, — им больше ни к чему прятать свой возраст. Но Монтано еще иногда приглашают. Допустим, им нужна для телефильма древняя старуха. Вот они и говорят: «Надо позвать эту, столетнюю». Я читала про это в каком-то журнале. Сто лет — как же, это звучит! Никто не знает, чего стоит дожить до ста лет. А она этим пользуется. Я готова поклясться, что она сочинила себе историю про свое детство специально для газет, и это-то меня и бесит. Подумать только, как она прекрасно сохранилась! В таком возрасте такая живость, такое обаяние!
— Уверяю тебя, ты преувеличиваешь!
— Я преувеличиваю? Как же! Ты, видно, еще не знаешь, что не далее как сегодня утром она тут пела, а этот ее прихвостень аккомпанировал ей на рояле. И что пела? Какую-то итальянскую дичь, что-то вроде «фуни-тара-та-та».
— Фуникули-фуникула…
— Вот именно. Кейт сама слышала. И представь себе, ее это развеселило. А я заболела! Жюли, миленькая, я очень хочу, чтобы ты все разузнала. Ты ведь часто ездишь «на сушу», так купи мне «Историю кино», постарайся. Наверняка там будет что-нибудь о ней, что-то вроде биографической справки. — Она опускается на подушки. — Обещаешь?
— Конечно; — говорит Жюли.
— Спасибо.
— Тебе что-нибудь нужно?
— Ничего мне не нужно. Оставьте меня в покое.
Напоследок она еще раз смотрит на сестру. Да, Глория здорово задета, но без борьбы она не сдастся. Игра далеко еще не выиграна. Жюли не нравится эта ее мысль, но в то же время она не может не признаться себе, что ей страшно любопытно, как будут развиваться события. Ведь в сущности, Глории впервые в жизни приходится обороняться. Жюли машинально передвигается, выполняя привычные действия: садится ужинать (сегодня у нее суп и макароны-ракушки с маслом), готовится ко сну (снимает косметику, умывается: лицо, руки, зубы — с особенной осторожностью, из-за протезов) и наконец раздевается (вступая в ежедневную битву с ночной рубашкой, все-таки более удобной, чем пижама) — и все это время мысленно как будто просматривает заснятый замедленной съемкой фильм о счастливой жизни Глории — баловницы судьбы. Да, ее подруги совершенно правы, когда без конца повторяют это. Глории действительно выпало на долю постоянное, незыблемое, почти неприличное счастье. Ей досталась красота — та сияющая красота, какой выделяются некоторые цветы, — и вдобавок талант. Даже не талант, для которого все-таки требуется труд, а некий дар, врожденная способность творить своими пальцами красоту. И конечно, эгоизм, прочно защищавший ее от любых невзгод. Опять-таки, это не был мелочный пошлый эгоизм. Нет, ей никогда не приходилось упрекать себя в чем-либо постыдном. Просто она обладала какой-то внутренней убежденностью в собственной непогрешимости, всегда улыбалась и была непробиваема.
Жюли вытягивается на постели, зажав в губах сигарету. Ей нравится сладкий запах «Кэмел» — она их не просто курит, она смакует. Мысленно она снова возвращается к Глории — так кошка на всякий случай проверяет любимую плошку, прекрасно зная, что та давно пуста, но по-прежнему хранит восхитительный аромат. История с Бернстайном не навредила ей. Она сохранила фамилию мужа, а кроме фамилии — добрую часть его состояния и уехала за границу. Да, оставалась еще Жюли, но это был скорее вопрос денег. Бедная девочка слегка тронулась умом, значит, нужно было создать ей подобающие условия жизни. И Глория выполнила свой долг, потому что она как раз была из тех людей, которые всегда выполняют свой долг, чтобы иметь потом возможность сказать: мы квиты. Наверное, она многое согласилась бы отдать, чтобы ее сестра была не калекой, а больной — ведь от болезни либо исцеляются, либо умирают. Во всяком случае, долго это не длится. Не то что с беспомощным инвалидом. Так что ей не оставалось ничего другого, как платить. И она платила. Она создала вокруг сестры защитный кокон, следя, чтобы после очередной клиники Жюли ждал удобный дом с преданными слугами. Все последующие мужья Глории были очень богатыми людьми. Собственно, иначе и быть не могло. И все до единого были настолько любезны, что соглашались терпеть рядом с собой несчастную прокаженную. Разве не была она для них чем-то вроде прокаженной, со своими обезображенными руками? Особенно мил был Жан-Поль Галан, который так и сказал Глории: «Мы должны взять твою сестру с собой». И тогда они втроем переехали в Нью-Йорк и поселились неподалеку от Сентрал-парка, чтобы Жюли могла хотя бы в окно видеть деревья и зелень.
И Клеман Дардэль специально купил свой роскошный парижский особняк не где-нибудь, а возле бульвара Монсо. Все они по-своему старались помочь ей забыть, что она перестала быть настоящей женщиной. Они ее жалели. Она же ненавидела жалость. Лучше других она переносила Армана Прадина. Ей понравилось в Алжире. Там она видела море. И именно в Алжире она впервые после стольких лет добровольного заточения рискнула выходить на улицу одна. Глория большую часть времени была на гастролях. Иногда она звонила: как же, любящая и преданная сестра непременно должна звонить. Жюли чаще всего просто не брала трубку, предоставляя это очередной компаньонке или должным образом вымуштрованной служанке. В Алжире у них появилась Кларисса. Позже, когда Глория вышла замуж за торговца бриллиантами Оскара Ван Ламма, Кларисса вслед за хозяйкой переехала в Париж. Кларисса стала Жюли единственным другом, потому что никогда не задавала ей вопросов. Она понимала все и без слов. Про Армана она догадалась еще в Алжире. Не исключено, что благодаря редким приступам откровенности, иногда посещавшим Жюли, она догадалась и про Клемана Дардэля, и про Жан-Поля Галана… Столько смертей, трагических и необъяснимых… Почему Жан-Поль покончил с собой? Что касается Клемана, то он был евреем, и его арест в 1944 году в общем-то был почти предсказуем. Точно так же убийство колониалиста Прадина во время алжирской войны не могло вызвать особого удивления. Кларисса не знала всего, до нее доходили только какие- то обрывки информации, но иногда она смотрела на Жюли таким взглядом… Что она могла подозревать? Глория по-прежнему порхала по миру, как всегда, великолепная, прекрасно одетая, окруженная всеобщим обожанием, а Жюли оставалась сторожить дом — вечно в черных перчатках и в черном платье, словно вдова. С Ван Ламмом все было проще. Инсульт. Что тут скажешь? Клариссе не пришлось удивляться. Зато она хорошо видела, как ее хозяйка обхаживала Джину. Она слышала телефонные разговоры и наверняка понимала общий смысл затеянного Жюли. А раз Жюли, которой решительно нечем было занять свое время, смогла разработать такой хитроумный план, что, спрашивается, могло помешать ей когда-то в прошлом придумать что-нибудь похожее против мужей своей сестры?..
