Георгий Персиков - Дело о Медвежьем посохе
Дома Марфа уже хлопотала с ужином и без умолку сыпала местными новостями и сплетнями. Из этих разговоров Родин узнавал о чудесах своего бытового устройства – где достать курей и чушек и что слыхать на базаре. Любимой темой ее рассказов были страшные «ужасти», через которые преступники на остров в каторгу попали.
– А все ж бабы куда страшнее мужиков, будь он какой ни есть злодей. Такое его мужицкое устройство, что все ждешь от него какой пакости.
«Марфа, ну конечно! Как же я забыл-то, что домашняя прислуга всегда все видит, все слышит и все знает! А в особенности то, что ее совершенно не касается», – Георгий улыбнулся про себя, принял из рук Марфы стакан чая и спросил:
– Ну, что еще придумала, Марфуша, какие пакости-злодейства?
– Так ведь батюшка Георгий Иваныч, я и говорю, что от бабы ничего очень дурного не ждешь вовсе, ну там сопрет что или насплетничает, а то сковородой отходит, так это ж не злодейство, а жизнь! А они вона какие страшны дела вытворяют! Слыхали про швею местную?
– Опять «ужасти» твои?
– Зря смеетесь, батюшка, послушайте-ка лучше. Ох, убивица страшная! – заголосила Марфа. – Благородная, ученая, а мужа богатого в одночасье ножом порешила, сынка малого одного осиротила, да в бессрочную каторгу сюда и загремела. В сожительницы никто не берет, мужики ее боятся!
– Да по́лно выдумывать, голубушка! На Сахалине такого быть не может! Сама говоришь, тут бабы на вес золота, хоть косые, хоть рябые.
– Вот тож и я говорю! Однако осталась она в тюрьме, шьет одежу арестантскую с тремя старухами, платье на заказ тоже может. Вроде и боятся ее, не ровен час иголкой ткнет, а никто лучше и не сделал пока. Говорят, даже батюшка наш своим ребятам ее приводит по-хранцусски учить. Ничего божий человек не страшится! – Марфа перевела дух и застрекотала с новой силой: – А бывает, с ребятами малыми тетешкается, то куколку им смотает, то картошину припасет. Видать, сильно горюет по сиротинке своему. Но уж матеря смотрят в оба, стерегутся убивицы ужасной! И нонче гляжу, сидит у своей избушки-развалюшки, где они шитье работают, с мальцом каким-то черненьким нянчится! Да тоже недолго веселилась: мужики подбежали, мальца на руки и айда в лес!
«Ох ты ж, да что ж я сижу, спешить же надо!» Путаясь в рукавах Георгий выбежал на вечернюю улицу. Неподалеку от тюрьмы в худом домишке под присмотром дюжего унтера трудились над шитьем несколько каторжанок. В зыбком свете тусклой лампы было трудно разглядеть их лица, вроде одна без платка на голове и в чуть другой одежде. С виду обычная измотанная тяжким трудом, замученная жалким бытом женщина.
Родин подал унтеру знак подозвать ее.
– Иди, Аська, доктор до тебя пришел. Или опять кобениться будешь?! Так мигом в Корсаков отъедешь, там вашей сестры-то совсем мало, чай, сладят с тобой, не испужаются!
Подошла высокая женщина с умными, странно насмешливыми глазами.
– Тебя как зовут, милая? Пойдем-ка поговорим, – произнес Родин.
– Осторожнее, господин доктор, не пырнула бы! Вы б в хате говорили, ежели надо чего, все под защитой будете, – забеспокоился унтер.
Родин досадливо махнул рукой и вышел из душной избы. Следом, неловко запахнув ветхую шубейку, вышла женщина.
– Анастасия Оболонская, урожденная Зданович, – женщина заговорила неожиданно звучным спокойным голосом, и Родин вдруг узнал ее, музу своей безмятежной юности.
Да, в серой арестантской одежде, исхудавшая, постаревшая, с бритой головой, перед ним стояла его юношеская любовь Асенька Зданович, блиставшая на студенческих балах и в музыкальных салонах слушательница Бестужевских курсов, дочь профессора-энтомолога Здановича.
Окончив медицинский факультет, Родин покинул столицу, вернулся к отцу, потом одна война, вторая… Сведения об Асеньке, так нужные ему после окончания университета, приходили все реже, он знал, что она замужем и счастлива, но с тех пор прошло много лет, у него появилась Ирина.
Остерегаясь лишних ушей, Родин заговорил по-французски:
– Ася, невозможно поверить! Да ты ли это?!
– К сожалению, я. Но ты ведь не случайно здесь. Что привело в наши палестины?
Все та же рассудительная умница Ася! Хотя сердце Родина разрывалось от жалости к ней, он сказал:
– Я ищу японского мальчика в сопровождении двух мужчин – не каторжан. Их заметили по дороге в лес. Сегодня мне рассказали, что видели тебя на пороге этого дома с каким-то черноволосым ребенком.
– Да, возможно, это были те, кого ты ищешь: двое сильных здоровых мужчин и мой маленький друг. Они раньше жили в домишке на отшибе, недалеко от школы, я тогда часто играла с мальчиком, теперь ушли, похоже, совсем. – Она вздохнула и продолжила: – Дорога ведет к вырубкам, по ней бревна таскают, но говорят, можно добраться до селения айнов. С незапамятных времен здесь живут, ни на кого не похожи, бородаты и большеглазы, говорят, с небес спустились. Только тут и летом дорога плоха, буреломы в рост человека, а уж как теперь идти, и вовсе непонятно. Одному, без подготовки в нашей тайге делать нечего. Хотя ты человек рисковый – надо ведь, сам к убивице жестокой на ночь глядя прийти не испугался…
Родин, протестуя, взмахнул рукой, женщина улыбнулась привычно горько:
– Знаю, знаю, что обо мне говорят, не оправдываюсь, когда и сама масла в огонь подолью. Так спокойнее.
– Да что же случилось?! Расскажи! Я пойду к губернатору… у меня есть знакомый юрист, правда у него небольшая практика, но пусть потрудится…
Анастасия дотронулась до его рукава, останавливая сбивчивую речь, и тихо и обреченно начала свой рассказ:
– Ты, должно быть, слышал, что я вышла замуж за Алексея Оболонского. Он химик, в свое время учился у самого Менделеева и в наследство ему достались акции Бакинского нефтяного общества. Талантливый ученый, он предложил несколько идей по переработке нефти, сам глава компании благоволил к нему. Мы были очень счастливы, верили друг в друга, в науку, в торжество разума и ясное будущее, у нас родился сын Николенька, жизнь улыбалась. Потом ее улыбка превратилась в злую гримасу, и наконец в дьявольский оскал. Случился нефтяной бум, в деле начали крутиться деньги в суммах, неподвластных обычному разумению, катастрофа не могла не разразиться. Волею судьбы под ее колесо угодили и мы. – Она отвернулась от Родина, голос дрожал. Помолчала и продолжила уже тверже: – У Алексея был брат Владимир, человек довольно никчемный, свою долю наследства он промотал в Бадене и просил нас уступить часть акций для устройства своих финансовых дел. Алексей отказал ему. Я тоже не слишком привечала нового родственника, не понимала и не хотела слушать его двусмысленных намеков. – Асины глаза заблестели, как в лихорадке. Видно, воспоминания причиняли ей боль, а ненависть придавала силы: – И вот обрушилась беда – мужа нашли в гостиной на ковре с ножевым ранением в сердце, а я спала там же на кушетке, сжимая в руке окровавленный нож. Накануне в гостях был Владимир, привез необыкновенно хмельное испанское вино и рассказывал о своем отъезде в Южную Америку. Улики налицо и все против меня, суд был скорым, Николеньку отдали дальней родне, наследство после смерти мужа досталось брату Владимиру, а я здесь уже три года. – Голос стал тихим, безразличным. За несколько минут рассказа она опять пережила самые тяжелые события своей жизни: – Мужа я оплакала, но надежды увидеть сына почти нет. Я приговорена к пожизненной каторге, и швейная мастерская – это далеко не самое худшее, что ждет женщину здесь, на Сахалине. Ты уже знаешь, что почти всем каторжанкам уготована страшная участь сожительниц. Их попросту отдают поселенцам для помощи в «домообзаводстве». И все почти соглашаются, все же еда, одежда и крыша над головой. Многие довольны – женщин не хватает, их балуют то водкой, то пряником, меня к ним зовут шить наряды. Несогласных нет почти, я да три старухи. Вот работаем в мастерской, еда тюремная, живем в бараке. Заболеть – не дай бог! Наш лазарет ты видел. Так что, думаю, смирюсь скоро, иначе не доживу, не увижу Николеньку. За примерное поведение и послушание могут срок снизить до двадцати лет, надежда, правда, слабая.
Родин слушал страшный рассказ с замершим сердцем.
– Знаешь, Георгий, я же бестужевка, отец ученый, о Боге и не помышляла, а теперь я Ему молюсь все время – вдруг найдут убийцу, вдруг докажут мою невиновность?! Я бы в монастырь ушла – просить о спасении души всех безвинно осужденных.
Анастасия, некогда гордая красавица, одетая в серое арестантское сукно, описывала свои злоключения изящным французским слогом, так неуместным на этой улице рядом с убогой хижиной.
В несчастной женщине, не потерявшей чести, достоинства, старающейся сохранить в ясности разум и в чистоте душу, Георгий снова увидел мечту своих юных лет, милую Асеньку, и поцеловал ей огрубевшую покрасневшую руку. Вокруг них опять была вся любовь мира, которая на минуту поселилась в жалкой лачуге на краю света. Он поможет ей, непременно, обязательно, она будет свободна, их ждет счастливое будущее…
