Ветер из рая - Анна и Сергей Литвиновы
С другой стороны, наглядно стало понятно (через сорок лет!), какой эффект мой папаня производил на дамский пол, когда был в самой свежести и силе.
Как он исчез тогда, в начале восьмидесятых? В советские еще времена? Зачем вернулся сегодня?
И почему, куда опять испарился?
Вот это, как говорится, хороший вопрос. Точнее, целых три вопроса.
1981 год
Из конспиративной квартиры он вышел другим человеком. Прежде всего формально. Теперь значился Петром Борисовичем Зверевым, русским, уроженцем Владивостока, прописанным в этом городе на улице Электрозаводской[1], в доме пять дробь семь, в квартире номер ***.
В новом имени заключалась, конечно, ирония. Остряки они – те, кто разрабатывал для него легенду. Был Синичкиным – стал Зверевым. Был милой пичужкой – стал зверем, неизвестно каким животным, но явно хищным.
Толстяк-подполковник Коржев из Приморского краевого управления БХСС протянул Синичкину/Звереву ключи от новой временной квартиры на улице Электрозаводской: верхний замок французский, нижний английский – и крошечный ключик от почтового ящика. Ни домофона, ни консьержки в те позднесоветские времена в жилых домах обычно не водилось – только в редчайших, предназначенных для партийной или артистической элиты.
– Дом старый, квартира убитая, – предупредил толстяк-подполковник. – Но вы ж там ненадолго останетесь? Как говорится, только погостить, нашим океанским духом пропитаться?
Ему никто не ответил. Гость из Приморья не знал деталей операции, поэтому подозревал и опасался, что она способна повредить ему лично – оттого чувствовал себя неуютно и держался соответственно: суетился, подхихикивал и двух прочих участников мини-совещания, включая Синичкина-отца, младше его лет на пятнадцать именовал по имени-отчеству.
Он же выдал майору-оперу Синичкину-старшему военный билет на новое имя и пропуск во Владивостокский морской рыбный порт: Борис Зверев, кладовщик склада номер один.
Кладовщик – нижайшая, тишайшая должность. Но не при социализме, когда дефицитным товаром было примерно все. А если в его ведении, как на складе номер один рыбного порта, хранились рыба и икра, кладовщик автоматически становился хозяином жизни, наряду с официантом модного ресторана, слесарем автосервиса или парикмахером из салона красоты. Такие товарищи сидели на лучших местах в самых престижных ресторанах, в модных театрах и на закрытых кинопросмотрах.
– Когда будете у нас в крае, – продолжил угодливо Коржев, – в любое время дня и ночи милости просим, звоните. Вот связной телефон, кодовое слово «Боливар».
– Почему вдруг «Боливар»? – строго спросил Синичкин. Ему не нравился пугливый Коржев, потому хотелось его поддразнить. – Лошадь? От слов: «Боливар не вынесет двоих?» – процитировал он О’Генри – или, скорее, ранний черно-белый фильм Гайдая, поставленный по мотивам его рассказов.
– Какой конь, что вы говорите! – бурно запротестовал Коржев. – Боливар – лидер латиноамериканской революции.
– Ладно, выкрутились, – усмехнулся опер. Синичкин-старший чувствовал себя хозяином положения. В конце концов, именно ради него прибыл с Дальнего Востока этот подполковник, для него созвано последнее перед заданием оперативное совещание.
Прежние документы – паспорт на имя Семена Ивановича Синичкина и служебное удостоверение – он отдал своему куратору, третьему человеку, присутствующему на конспиративке, полковнику Гремячему. Партбилета у Синичкина-старшего отродясь не имелось, партийным он не был – хотя предлагали не раз и даже настаивали. А он отшучивался, что дисциплину придется нарушать: на собрания-то ходить не сможет, потому как слишком часто работает под прикрытием, вдали от родной парторганизации. И ему эти, да и другие опасные шуточки сходили с рук. А как призовешь к порядку опера, который сегодня на зоне в доверие к вору в законе втирается, а послезавтра внедряется в банду наркодилеров в Чуйской долине?
Из комсомола Синичкин-старший к 1981 году шесть лет как по возрасту выбыл – оперу недавно исполнилось тридцать четыре. Посему в анкетах с чистой совестью писал: «Беспартийный».
Полковник Гремячий сложил все его документы в пакет, скрепил личной печаткой. Выдал билеты на самолет – на имя все того же Зверева. И несколько пачек наличными: сиреневые двадцатипятирублевки, радужные червонцы, синие пятерки. Отдельно – стопку величественных зеленых пятидесятирублевых купюр и еще более важных желтоватых сотенных.
Синичкин обратил внимание, каким жадным и завистливым взором провожает владивостокский подполковник передачу денег.
– На общую сумму пять тысяч. Пиши расписку, – сказал Гремячий. И не удержался, конечно, от того, чтобы не пробурчать: – Я понимаю, ноблесс оближ, чтобы войти в доверие, придется тратить, но постарайся все-таки поаккуратней с народным достоянием, не шикуй напропалую и сверх меры.
Купюры новоявленный Зверев завернул в самую зряшную из всех имевшихся при нем газет – «Советский патриот» и вместе с документами сунул в пластиковый кейс-дипломат. Потом он вышел в соседнюю комнату и там переоделся с головы до ног.
В обычной жизни майор Синичкин старался выглядеть как можно менее заметным: на ногах удобные, но внешне ничем не примечательные ботинки чехословацкой фирмы «Цебо», костюм от «Большевички», польская рубашка с планочкой. Но теперь на конспиративной квартире он превратился в настоящего модника. Каждая деталь туалета кричала о том, что он подлинный хозяин жизни: начиная от «родных», то есть не поддельных, а сшитых в самой Америке джинсов «Ливайс» и джинсовой курточки той же фирмы до итальянской рубашки «Бенеттон». Плюс на ногах кроссовки «Адидас» – тогда взрослым людям и отнюдь не на тренировке было незазорно носить спортивную обувь. (Сейчас эта мода, кажется, вернулась.) Наряд дополняли каплевидные солнцезащитные «полицейские» очки, а также аксессуары: блок сигарет «Мальборо» (не тех, что стала выпускать к Олимпиаде молдавская табачная фабрика, а опять-таки родных, из Штатов) и бензиновая зажигалка «Зиппо».
– Давай, Семен, или как там тебя, Петро, – напутствовал его Гремячий. – Ни пуха тебе, ни пера. Обстановку будешь докладывать по оговоренным каналам связи.
По каким каналам, какую обстановку и как часто докладывать – владивостокскому Коржеву знать было не надобно.
Гремячий на прощание стиснул Синичкину-старшему руку и даже приобнял. Нормальный он был мужик, только, как все шестидесятники, начинавшие карьеру в оттепель, слишком верил в победу добра и справедливости над тьмой и подлостью.
У Синичкина, представителя следующего поколения, такой уверенности давно не было. Он кивнул на прощание владивостокскому подполковнику и пешком сбежал с третьего этажа в столичном сталинском доме на набережной Максима Горького[2].
Именно в этом доме некогда, сказывали, проживал шпион Пеньковский – когда органы его разоблачили, то, как гласила устойчивая легенда, в назидание прочим неустойчивым элементам сожгли заживо в печи крематория.
Двойные агенты кончают
