Андрей Воробьев - Дело о продаже Петербурга
Лелик криво усмехнулся и стал соображать, сможет ли он освободиться от веревок, не призывая на помощь соседей. Неплохо было и вызвать милицию. Глядишь, задержали бы, по горячим следам… Нет, менты сейчас заняты своими «чистыми руками», какое им дело до трех простых налетчиков? Ладно, пусть милиция сегодня отдохнет. Мы ее тревожить не будем.
* * *С годами Расков начал замечать: иногда ему нравится отсутствие жены. Это напоминало детство. Самыми приятными днями были те, когда в школу надо идти к третьему уроку, родители уже на работе и можно встать на час позже, повалявшись в кровати с романом Дюма, неторопливо позавтракать, злоупотребляя вареньем, наболтаться по телефону с девчонкой, которую и так все равно скоро увидишь в классе.
Сейчас Леониду Павловичу Раскову, начальнику отдела уголовного розыска, было без двух лет шестьдесят. И все же он ловил себя на чисто детской радости, когда, проснувшись рано утром, вдруг вспоминал — Клава в Москве. Опять очередное заседание Фонда. А значит, раньше сегодняшнего вечера ее не ждать. Нет, он не конфликтовал с женой. Эта, довольно-таки неприятная, полоса их жизни осталась в прошлом…
Они ссорились вовсе не из-за поздних, иногда почти полночных, возвращений мужа. Клава прекрасно сознавала: не за бухгалтера вышла, так что если и пенять, то лишь на саму себя. Поэтому, обед всегда ждал его на плите. Но за обедом, особенно, когда для аппетита приходилось выпить рюмку водки, Расков начинал говорить о каких-то мелких и очень интересных обстоятельствах очередного дела. Поводы случались самые неожиданные. «Когда осматривали квартиру этого Пульмана, то на шкафу была фарфоровая пантера, такая же, как у нас… Какой проходимец! А на допросе выяснилось, что знаком с Басилашвили».
Потом он понял, что такие разговоры стали столь же неотъемлемым обеденным ритуалом, как рюмка холодной водки. Жена уже не ждала, когда он начнет рассказ, она сама начинала расспрашивать мужа. В те годы, когда самым длинным телефильмом были «Семнадцать мгновений весны», Клава каждый вечер наслаждалась сериалом «Из жизни сотрудника уголовного розыска».
Расков поймал себя на том, что рассказы становятся все длиннее и тут уже не обойтись без имен, дат, прочей оперативной мелочевки, которую не полагалось знать даже супруге начальника ГУВД. Он решил проблему просто, одним ударом, как десять лет назад бросил до этого курить после неприятного анализа и ночного разговора с женой. Вот и сейчас, извини, Клава, будем говорить о чем угодно, хоть о содержании отдела мод журнала «Крестьянка», но только не о работе!
От дурных привычек отвыкать трудно. Перманентная ссора длилась почти год. Сперва жена обижалась, возмущалась, иногда даже говорила: «Ты, случайно, не нашел себе другую собеседницу, после которой со мной общаться скучно?» Однако воля мужа оказалась каменной. Прошло три года, и Клава свыклась с мыслью, что разговоры о работе за семейным столом закончились навсегда.
За маленькие победы приходится платить. Жена не говорила с ним о работе. Она вообще ни о чем с ним не говорила. Леонид Павлович приходил домой, и Клава становилась поварихой-подавальщицей, когда он садился за стол, молчаливой прачкой, всегда следящей, чтобы у мужа всегда было чистое белье, предупредительной горничной, семейным бухгалтером, кратко объясняющим мужу, куда потрачены деньги. Только ночью, только в постели она становилась Женой. И то все делалось быстро, почти никаких разговоров. Казалось, супруга сказала ему: «У нас появились тайны друг от друга, значит откровенность — ушла».
К тому же лет шесть назад Клава погрузилась в новые дела. Она стала председателем фонда, занятого то ли проблемами семьи, то ли — детей. Фонд процветал, снимал роскошный офис на Невском; пару раз переключая питерские телеканалы, Расков видел супругу, уверенно выступающую на очередном круглом столе. Получали ли дети и семьи реальную отдачу от Фонда, зачем его жена — недавняя чиновница от педагогики — занялась этим, муж не спрашивал. Ибо знал, что ответ будет схож с теми, какие десять лет назад получала она сама.
И вот сегодня Леонид Павлович чувствовал себя особенно хорошо от того, что жены нет дома. Можно было пройтись в ванную в одних трусах, зная, что навстречу не попадется Клава, вставшая гораздо раньше и уже одетая так, будто сегодня очередное заседание Фонда. В такие минуты, глядя на эту строгую красавицу, Расков чувствовал себя крепостным пастухом, которого по приказу барина обвенчали с крепостной балериной. Однако в это утро квартира была пуста.
Расков быстро принял душ и вошел в столовую. Кроме трусов, на нем был старый, штопаный халат. Леонид Павлович не любил одевать его при жене, он стеснялся халата, как благополучный человек стесняется спившихся одноклассников. Сегодня можно было не стесняться.
Квартиру заполнил голос Дюка Элингтона. И это было возможно лишь в отсутствии Клавдии. Жена джаз не любила, иногда подкалывала мужа: «Ты кем был в молодости? Милицейским курсантом или стилягой?» Расков, правда, отвечал на это: «Судя по твоим музыкальным вкусам, я выкрал тебя из цыганского табора». Действительно, Клава слушала романсы с утра до вечера. Несколько раз, когда ему было неохота искать ключ, он минут пять тыкал пальцем в кнопку звонка, но его трель тонула в лирических волнах, выплывавших даже на лестничную площадку…
Расков понял, что сейчас происходит то же самое. Сквозь волну джаза пытался пробиться некий посторонний звук. Подобно звонку, он раздавался со стороны двери. Похоже, дверь открывали ключом.
«Нет, Клава приехать не могла. Алена тоже в Москве, но она бы предупредила перед приездом. И у дочери нет ключа, зачем ей в столице ключ от питерской квартиры?»
Тотчас он подумал, что Алена тут ни при чем. Дверной замок меняли в прошлом году, одна связка ключей у него, другая у жены, которая сейчас сидит на заседании своего Фонда в столице. Может, ему послышалось? Нет, точно, ключом тычут в скважину! А может, это не ключ?
Гадать долго не пришлось. Распахнутая дверь хлопнула о стенку, в коридоре раздался топот ног, и в комнату ворвались трое парней. Расков одним прыжком оказался возле стола. Оставалось только раскрыть ящик и рывком выхватить табельный «Макаров». Однако этой секунды не было. Раскова обхватили сзади за шею, он двинул локтем назад, хватка ослабла, но в эту секунду на затылок обрушился удар.
Перед глазами поплыл ковер. Потом Леонид Павлович чувствовал, как его поднимают с пола, задирают голову. Послышалось шипение, и в лицо брызнула струйка дезодоранта, схваченного бандитами с ближайшей полки.
— Просыпайся, ментовская тварь! Долги пора отдавать.
Полуослепший Расков пытался разглядеть говорившего и его подельников. По опухающему лицу катились слезы. «Из-за химии плачу, — подумал Расков. — А надо бы из-за себя. Расслабился. Ведь понял же за секунду — что-то не то. Успел бы взять пистолет».
Однако старый опер тут же понял, что винить себя не в чем. У нас, все-таки, не Москва, где бандиты пару раз в месяц отстреливают особенно докучливых сотрудников. В Питере так не принято. Но тогда что же надо этим подонкам?
— Ну, ты еще не просек? Нет, ребята, какими тормозами становятся менты перед пенсией! Смотреть противно. Блокнот нам нужен. Блокнот, понял?!
Расков наконец-то разглядел всех троих. Двое — стандартные «быки», которые пусть десять лет и ходят в казино высшего разряда, пиджаки на пугале сидели бы лучше. Третий был еще объемистей, его вытянутую лошадиную морду украшали очки-«хамелеоны». «Жеребец» пока молчал, но как понял Расков, командует здесь он.
Однако, какой блокнот им нужен? В тех делах, которыми Расков занимался последний год, никакие блокноты не фигурировали. А если бы и фигурировали?.. Он не хранил дома вещдоки, по крайней мере, такого рода. Единственным блокнотом в квартире была потрепанная телефонная книга. Гости явно пришли не за ней.
— Ребята, — говорить старому оперу было трудно: пальцы бандита по-прежнему были на его шее, — вас неверно информировали. Никаких служебных бумаг у меня дома нет. И еще, вам забыли сказать, что бывает с теми, кто трогает сотрудников угро.
От удара под ложечку глаза Раскова на миг накрыла тьма. Потом черная пелена отошла, но он все равно почти ничего не видел. Хлопали дверцы буфета, послышался звон, перекрывавший звуки невыключенного джаза. «Ищут», — подумал Расков, но ошибся.
Его подтащили к столу. Опер открыл глаза и увидел перед собой сверкающую груду. Расков понял, что это рюмки, фужеры, графинчики из буфета, точнее — осколки от них. В ту же секунду сверканье понеслось навстречу его глазам, и он успел закрыть их, с трудом подавив крик ужаса.
Ужас сменила боль. В лицо вонзилась сотня иголок, острых и тупых сразу. Это был не предел боли, она усилилась еще, когда его лицо стало перемещаться по столу. Боль вытесняла все, Расков не чувствовал пальцы, грубо сжимавшие ему шею и тершие его лицом о столешницу. Откуда-то доносился голос:
