Марчелло Фоис - Кровь с небес

– Да ведь мы, ваша милость, гспадин-авокат, мы о всяких судействах и знать ничего не знали! Что вы там себе думаете, что мы кажный день по тюрьмам да по судам ходим, что у авокатов просиживаем? Ежели Филиппо и очутился в тюрьме Ротонде, так это потому лишь, что ошибка случилась, не того схватили. Второго такого честного парня, как Филиппо, не найдешь! Я вам это без всяких там придумок говорю, мне он ведь даже не сын! Спросите сами, у кого угодно спросите, можно ли было Филиппо Танкиса хоть раз чем попрекнуть!

– Господи боже мой! Так вот именно поэтому вы и отделались так легко! Ведь если бы вас подозревали в чем-либо дурном, то вы и ваш…

– Племяш он мой, ваша милость, гспадин-авокат! Сестры моей сынок, упокой, господи, ее душу… Бедная моя, горемыка, что у нее при жизни было-то?

– Поставьте свечку вашему святому, вам повезло, потому что, если бы вас и на самом деле подозревали в попытке организовать побег из тюрьмы, эту ночь вы бы провели под одной крышей с вашим племянником! Заплатите штраф и ступайте с миром, ведь если ваш племянник ничего не сделал, то вы и глазом моргнуть не успеете, как он будет на свободе.

– А теперь-то что мне делать? – спросила она, продолжая сидеть.

– Ступайте домой, пусть этим делом занимаются те, в чью компетенцию это входит по долгу службы…

– Ну, ежели тут служка, тогда пиши пропало: нету у нас тут ни служек, ни настоятелей…

– Кто вам говорил о священниках, господи боже мой! Я сказал: «по долгу службы», имея в виду суд, полицию… Разумеешь? – добавил я излюбленное местное словечко.

– Раз так, то куда как плохо наше дело, вовсе худо! Бедняки ведь мы, что с нас взять-то… Вот так же, когда заболел муж сестры моей, она-то тоже больше трех месяцев после его смерти не протянула, упокой их душу… Так вот я что сказывала, что когда умер отец Филиппо, так нам все говорили: дохтора – они, мол, лучше знают… Ну, так и мы порешили. Дохтор ему-то только кровь пускал, да примочки прикладывал, и больше ничегошеньки с ним не делал. Денег-то у нас было кот наплакал, чего нам было нос воротить! Так вот, отец Филиппо, заместо поправки, на погост пошел! Кожа да кости от него остались! И дохторишка энтот, ваша милость, гспадин-авокат, знаете, что нам сказал тогда? Что, дескать, дела уже не поправишь, что у отца Филиппо та хворь, от которой нет излечения. И нам делать уж нечего было, одно только – ждать, покуда он преставится. А то мы изначалу этого не знали! И сестрица моя, страдалица тихая, радостей в жизни никаких у ней не было, не отходила уж от постели, где муж ее лежал. Вернее сказать, то, что от мужа ее оставалось. И всякий раз, как она услышит, что задышал он тяжко, так у ней прямо сердце кровью обливалось. «Ты уж лучше помирай совсем, родной мой, помирай, сердечко мое!»– вот как она его молила. Мы ведь к жизни нашей веревочкой тонкой привязаны, вот она и просила, чтоб он веревку-то эту и оборвал. Боже святый! Не подумайте, она ж не хотела, чтоб он умирал, она хотела, чтоб мучения его окончились… И то сказать, вслед за ним скорехонько ушла, три месяца только и протянула, гспадин-авокат… Вот так и вышло, что у меня на руках трое сыновей, ведь для меня дети моей сестры – что родные. Трое добрых парней, ваша милость. И я их растила, как могла, а сама так в девках и осталась… И что теперь будет?

– Что значит: что теперь будет?

– Вы-то защищать Филиппо возьметесь?

– Что вы такое говорите, одумайтесь! Насколько мне известно, вашему… хм… племяннику уже назначена защита…

– Защита, тоже скажете, гспадин-авокат! Я тут перемолвилась с Паскале Дессанаи, вы его знаете…

– Конечно же, я с ним знаком. Он служит секретарем у нас в суде.

– Точно так. Так вот, мы с ним родня по линии матери. Его мать в двоюродном родстве с моей покойной матушкой. И вот он-то мне сказал, что…

– Что именно он вам сказал?

– Сказал он, что ежели вы не вызволите Филиппо из тюрьмы, то никто его не вызволит!

– Если бы вы сразу же сказали мне, каковы ваши намерения, мы бы не тратили напрасно время. Кто адвокат вашего племянника?

– Гспадин-авокат Маронжу.

– Вот и прекрасно. И чем же вы недовольны?

– Нам вас надобно, ваша милость. Вот уж три месяца, как Филиппо забрали в тюрьму, и по сей день мы все толчемся на месте… Так, пустая трата денег, да бумаг уйма…

– И что с того? Что ж вы думаете, от меня толку больше будет? Джованнино Маронжу – адвокат, каких еще поискать!

– Ну да, ваша милость, да только все же не такой, как вы. Ведь всем известно, вы бедняков в тюрьме без подмоги не оставите.

– Нет, тут уж ничего не попишешь, не могу я. Говорю как на духу: не могу. У меня сейчас множество дел, – заговорил я официальным языком. – И потом, нельзя же всем потакать.

Случалось порой, что мне снилось, будто я просыпаюсь глухой ночью. И тогда, во сне, я хотел встать с постели, потому что она превращалась в терновое ложе.

Мне снилось, что я очень хочу встать. Хочу сделать этот шаг, погрузиться в темноту, в эту топкую жидкую смолу, которая растеклась по всей мебели в моей комнате. Темнота казалась мягкой, она податливо отзывалась на все движения моего тела.

В моем сне темнота была повсюду, она лежала даже на светлом шерстяном покрывале на моей постели.

В детстве, прежде чем сомкнуть веки, я часто размышлял, сколько же овец понадобилось остричь, чтобы изготовить это покрывало. Двух ли, трех животных или же целое стадо, думал я, пришлось лишить шерсти, чтобы мне было тепло.

И, вот мне снилось, что я встал с постели. Я только угадывал все предметы вокруг, но не видел ничего. Широко раскрыв глаза, я пытался проникнуть взглядом сквозь эту абсолютную пустоту.

Тени, еще более черные, чем окружающая тьма, лежали на прежних, привычных местах.

Дедушка Гунгви мне снился всегда стоящим во весь свой маленький рост; он был иссохшим, похожим на обструганный ствол можжевелового деревца, с которого сняли кору. На такое деревце, на обтесанные культи веток, привязывают тыквы для просушки, или надевают бутылки, чтобы стекла вода, или же вешают кожаные сумки и охотничьи ружья.

Прадедушка Гунгви в моем сне тоже стоял. У него были седые волосы до плеч, седая окладистая борода, закрывающая грудь, патронташ на поясе. Его лицо было словно высечено из грубо обтесанного камня, за пожелтевшей куделью усов совсем не было видно губ. Росту он был самого заурядного, но, несмотря на это, прадедушка пережил столько, что и великану не под силу было бы вынести. Кроме всего прочего, прадед выжил, когда в него попала молния. Она прошила его насквозь, от маковки до пят. Закончилось все это – я имею в виду случай с молнией – тем, что прадеда окутал густой едкий дым: начала тлеть одежда, да обгорели концы волос. И поэтому, когда порой ему говорили: «Банту! Разрази тебя гром!» – он отвечал только: «А тебя – два! Я-то свой уже получил!»

Сколько себя помню, с самого моего детства прадедушка всегда заговаривал со мной первым. Для него всегда много значили возраст и воспитание: прадед родился еще в прошлом веке, в просвещенном восемнадцатом столетии.

«Ну так что?» – спрашивал он, почти не открывая рта.

Я пожимал плечами в ответ. Я всегда так делал в детстве, так отвечаю и теперь, когда стал взрослым. Ну так что «что»? Я пожимал плечами, и обычно это означало много разного: я хочу пить, я голоден, мне не спится. «У меня все хорошо, – произносил я вслух, – а как вы поживаете?»

Прадедушка улыбался. Видно было, что во рту у него остались только передние зубы. «Хорошо-то тебе хорошо, да только что-то не похоже», – усмехался он, скептически поглядывая на меня.

Это была правда: дела мои в самом деле шли неважно. Я в то время слишком много работал.

«Отвяжитесь вы от него!»– вмешивался дедушка Гунгви, обращаясь к своему отцу. По словам моей матери, дед всегда был очень суров со своими детьми, но мягок, даже излишне нежен в обращении с внуками. Внуки были плоть от его плоти и кровь от крови, в них было продолжение жизни. Они наследовали имя, они были новым упругим зеленым побегом на семейном древе. И так далее и тому подобное.

Дед в моем сне был точь-в-точь таким, каким я его запомнил, каким я его увидел однажды в детстве. Деда обрядили, словно он собирался на праздник, его обмыли с содой, и чистая кожа была совсем как у живого.

Дед и прадед с отцовской стороны никогда не появлялись в доме, они ни разу не заходили. Их словно вовсе не было. Я думаю, так случилось из-за моей матери. Она всегда держалась на расстоянии от родни мужа, то есть моего отца. Конечно же, она была хорошей невесткой, Бог свидетель, ее не в чем было упрекнуть. Она была заботливой и внимательной, даже слишком внимательной, но ведь известное дело: когда мужчина женится и уходит из дома, то семья жены приобретает сына, а семья мужа – теряет.

Это дождь был повинен в том, что я спал и видел во сне, как просыпаюсь, ощупью выхожу из спальни и бреду вниз. Я иду на кухню, чтобы выпить воды.