Дмитрий Стрешнев - Чертовка
Петруня уже стоял на ветру у ворот.
-Сейчас - в туннель и стрелой вперед, - велел он полузамерзшим голосом, залезая.
Андрей боялся, что в тёплом салоне "Вольво" суслопаровский язык оттает и начнет шевелиться больше, чем хотелось бы. Но Петруня, нахохлясь, молчал, и Андрей вдруг с удивлением догадался, что приятели по бане бывают иногда чуткими и понятливыми.
Всю дорогу Петруня проявлял чуткость, только один раз обронил:
-Заруливай к мечети Омейядов, а там пешочком.
Оливковая "Вольво" нырнула под приподнятый шлагбаум и длинной рыбой скользнула в пиковый туз старинных ворот.
Когда обогнули цитадель и замешкались в суете старого города, где эхом близкого базара толклись крошечные грузовички, сновали тележки с товаром - и вдруг безрассудно пролетал перед радиатором велосипедист Петруня спросил:
-Андрюш, а Дамаск в Библии помянут?
-Конечно.
-Сколько раз?
-Не знаю, может десять.
-Ого! Надо будет всё почитать. От Ноева потока до наших дней.
-Потопа.
-Да, верно, темнота... Я, кстати, вчера такое открытие сделал... что халдеи, оказывается, был такой древний народ.
-Ну? И что?
-А раньше я всю жизнь думал, что это исключительно официанты в ресторане!
Замурцев посмотрел на пассажира, смутно догадываясь кое о чем.
-Ты что, вздумал меня подразвлечь?
Но лицо у Петруни ("кукишем" - по классификации мудрой Мисюсь) редко отражало что-либо, кроме покорности судьбе, и уличить его в таком низменном чувстве, как сострадание, не удалось.
--Какое тут развлечение! Гольная правда. Ты смотри лучше не на меня, а куда надо. Чуть старьёвщика не переехал.
Машин на площадке почти не было. Обычно здесь сплошные бело-голубые номера туристов и "дипы", но сейчас погода не та. Колонны Юпитера, облепленные лавками, посерели без солнца. И правильно, что никого нет: не туристский совершенно денек.
Петруня, вылезя из "Вольво", торжествующе сказал, указывая пальцем в сторону каменных столбов, пытающихся сохранить надменность посреди базарного прибоя:
--У тех-то, древних, храм был пошире!
Непонятно, почему его так трогало, что "у тех" был пошире. Оставив машину, они пошли в проход, где с одной стороны ветер и мелкий дождь тёрлись об огромные шершавые камни стены. Эти камни были отёсаны еще в честь языческого бога Хадада, славили потом римского Юпитера, окрещены византийцами, а теперь скрывали громадную, как вокзал, мечеть Омейядов. Конечно, не хватает здесь каких-нибудь грифонов или химер, как на Нотр-Дам. Чертовски бы смотрелось, подумал Андрей.
-Знаешь, Андрюш, -сказал Петруня, задумчив глядя на каменное тело, уходящее ввысь,- я читал, что Аллах был вроде как космический пришелец, потому в память о нём минареты так вот и строят в виде ракет.
-Да брось ты верить всякой лабуде!
-Но красиво наврано, а? Почему не верить, если красиво? А не то в жизни только и останется, что закон Ома.
-Кончай трепаться, -сказал Андрей. Он, может быть, и догадывался, хотя и не признавался себе, что добрые чувства к Петруне вызываются в том числе умением того оставить интеллектуальное лидерство партнеру, но говорить при этом разнообразно и много.
-А что такого, Андрюш? Прежде я, как и весь советский народ, увлекался коммунизмом, а теперь - икебаной и НЛО!
Уже начались почти наркотические запахи Бзурии - пряного рынка, где лавки совсем из "Тысячи и одной ночи", самые загадочные для примитивного европейца, проводящего пресную жизнь возле соли и перца, максимум еще корицы с гвоздикой. Так и умрёт невежественный хаваджа {господин (арабское обращение к европейцу)}не попробовав ни кисловатый бурый суммак, ни золотистый бхарат. Не узнает, почему морковно-жёлтый шафран идёт всего за 500 лир, а персидский, почти такой же, но благородного густого цвета, - уже за десять тысяч. Бедняга! В его жизни не продёрнет свою нитку терпкий хантит; не обожжёт зинджиль; не воскурится красный камень хаджар люк, чей дым отгоняет шайтана; не обезволит загруженные суетой мозги густой мажорный аккорд пережженного кофе с кардамоном. Стоит чуть скосить глаз - сигнал тут же ухвачен, и голос приглашает на всех нужных языках:
"Месье, бонжур! "
"Мистер, хеллоу!"
"Товарищ, как дела?"...
И конфетные лавки сверкают, как подъезды маленьких театров; и сама баня - вот она - тоже как конфета, разноцветные дольки апельсина вместо окон, за ними - резные листья явного родственника фикуса и стеклянные листья люстры. И как же всё было бы прекрасно, разноцветно и легко, если бы мир давно уже не расщепился на два. Один был здесь, как был всегда, - с Мисюсь, Петруней, баней, с аквариумом чужих и нечужих глаз, стаями ртов, фабрикой рукопожатий, запахами то мяты, то виски, то рыбы, зубной пасты, пригоревшего масла, одежды, бензинового дыма. А другой - где она, где что-то с ней - просвечивал неуловимой матовой плотью сквозь небо, крыши, минареты, опахала пальм, грозди товаров, кувыркающиеся слова, шевелюры, плевки, скребущий воздух смех. Этот второй, как осторожная медуза, всё отплывал, закрываясь водой расстояния, и вдруг болезненно знакомым бликом выдавал себя совсем рядом.
"Петруня, верни меня", -подумдал Андрей.
И Петруня вернул:
-Андрюш, что это за крокодилов продают сушеных, там, на углу, я видел?
-Саканкур, водяные ящерицы.
-Для чего? Тёщу травить?
-Для мужской силы - растолочь и с мёдом съесть.
-Мимо сада... Я с женщинами застенчивый, как водопроводный кран.
Таким образом, прежде чем войти в баню, Андрей имел возможность еще раз поразиться точности петруниных наблюдений, в данном случае над самим собой.
Ах, бани, бани! Голый человек лишен главного порока всех сапиенсов суетливости. Он вынимает из карманов атрибуты так называемой цивилизации: удостоверение, ключи, деньги, и вежливый дедушка прячет их в мешочек и запирает в ящик; он снимает шелуху одежды, и служитель в чёрном жилете и в рубашке цвета молодой листвы набрасывает на неё тусклый чехол - ведь в банях должен царить мираж всеобщего равенства. В клубах пара здесь резвится лукавый мальчик по имени Свобода, щиплется, хихикает, тащит упирающуюся, страдающую артритом душу вольно побегать вместе, мелькая розовой попкой. В банях решали свои дела патриции. В банях убивали султанов.
Она тоже одно время пристрастилась ходить в баню, вспомнил вдруг Андрей. Не в арабскую, конечно. В московскую пошлую сауну, построенную для себя какой-то мелкой торговой мафией. Лёжа у него на плече, она иногда вдруг предавалась воспоминаниям об этом замечательной месте, и в воспоминаниях оказывались вино и шашлыки, и даже какой-то Володя, пытавшийся сорвать с неё простыню... Она рассказывала и время от времени вскидывала на него глаза, что должно было означать: правда, занятно? А он суперменисто улыбался, судорожно пытаясь понять, так ли она божественно проста или же так безвозвратно испорчена? Но это пятно на стене... пятно фотографии, которую он помнил наизусть: самоуверенные усы Ю.В., взгляд, хозяйски оценивающий пространство, а рядом в фате - она, которая в данный момент лежала на его руке без фаты, как и совершенно без всего остального. И тогда картина их отношений начинала запутываться и тонуть в какой-то мелкотравчатой философии, и разумней всего было уже просто лететь дальше вместе с вращением Земли, ни о чём не думая, стараясь лишь мучаться поменьше...
-Я тут вчера внёс в жизнь немного разнообразия, -сказал над ухом Петруня, уже голый, обернутый в полосатую простыню.- Поэтому хорошо бы послать какого-нибудь парня за пивом.
-Ты что! Какое пиво? Это всё равно что в церкви глазки строить! Баня - оплот ислама, можно сказать. А баня на базаре - оплот вдвойне! - и неожиданно само собой у Андрея добавилось: - Это тебе не московская пошлая сауна какая-нибудь.
-Да я так... просто мысль залетела, -отступил Петруня.
В первом зале, круглом и сводчатом, скопились старики и дети, визг стоял непереносимый. Мда, патриции и султаны... В следующей парной, где жарче, полосатых простыней было, слава богу, меньше. Щёлкая по полу деревянными шлёпанцами, Андрей и Петруня прошли к... чёрт знает, как её назвать - вроде как раковине, и железными мисками вычерпали оставшуюся после кого-то мутную воду.
--И чего они не сделают у каждой такой лохани нормальный слив? -сказал Петруня.- Я понимаю - средние века, технологические сложности и всё такое прочее. Но сейчас-то!
--Потому что тогда это будет уже не арабская баня.
Петруня понял, что проиграл этот раунд, глаза у него заездили, и он сгладил поражение, пробормотав:
-Придумали себе тоже, понимаешь... сегедов труд.
Из тесной ниши волнами рвался пар, оседая на заплаканных изразцах. Петруня пошел туда - постоять, отмякнуть, вернулся и сообщил:
-В нашей родной парилке всё равно лучше. Тем не менее, он, как настоящий араб, стыдливо отвернув край простыни, долго плескал себе плошкой на сакраментальные места.
-Конечно - баня, конечно - арабская, понимаю, -говорил он при этом,Но где сабли, фески, ятаганы? Где покуривание гашиша в чалме?..-и потом, намыливая голову шампунем: -Почему здесь разрешают эту экологически вредную химию с французским названием? Вместо нее должен быть массаж, негр скакать по мне, как обезьяна... Восток измельчал, он гибнет, как погибли мы...
