Ольга Тарасевич - Ожерелье Атона
Он хлопнул в ладоши, и в покой вбежали слуги.
– Носилки мне. Пусть один из рабов возьмет вот этот ларец, – приказал Эйе, щелкнув хлыстом. – И побыстрее…
Увидев главного жреца, Эхнатон обрадованно поднялся с трона и, расправив гофрированные складки ниспадающей до колен повязки, сразу же сделал знак рукой, прерывая поток приветственных похвал. Он не любил длинных церемоний.
От внимательного взгляда Эйе не укрылось выражение озабоченности на лице правителя, и виновник тоски с подведенными голубой краской глазами находился поблизости – писец, сжимавший глиняную табличку с печатью Вавилонского царя.
– Плохие вести? – поинтересовался Эйе.
Эхнатон пожал плечами:
– Как и обычно. Я чувствую, скоро Вавилонский царь нарушит ту дружбу, которая началась еще между нашими отцами. Атон – только в нем мое спасение. Бог не предаст меня.
Едва заметным знаком отпустив писца, фараон подошел к оконному проему. Там, как рыбья чешуя, сверкал вспоротый солнечными лучами Нил.
– Послушай, какие стихи родились у меня сегодня…
И, глядя вдаль, Эхнатон забормотал:
– Великолепен, Атон, твой восход на горизонте.
Живой солнечный диск, положивший жизни начало,
Ты восходишь на восточном горизонте,
Красотою наполняя всю землю.
Ты прекрасен, велик, светозарен и высок над землею,
Лучами ты обнимаешь пределы земель,
тобой сотворенных. [12]
Отравленная стрела досады вонзилась в сердце Эйе. Даже царица Хатшепсут [13] проявляла больше внимания к государственным делам. Пусть она носила мужскую одежду и даже привязывала накладную бородку, но Египет процветал при ее правлении. Эхнатона же не интересует ничего, кроме наложниц и поэзии.
Вслух же жрец высказал совершенно иное:
– Только возлюбленному сыну Атона под силу найти те слова, в которых отражается вся мощь и величие бога!
Щеки фараона заалели от удовольствия. Он собрался призвать держателя опахала, но Эйе, разгадав его намерение, упал перед Эхнатоном на колени.
– Ну что ты все время падаешь ниц? – раздраженно воскликнул Эхнатон. – Или, может, ты виновен передо мной?
«Еще как, – подумал жрец. – Но, надеюсь, в Дуате [14] мое сердце все же не перевесит перышко Маат [15] . После того как умерший рассказывал Осирису о своей жизни, его сердце помещалось на одну чашу весов истины. На другую опускалось страусовое перо Маат. Я забочусь о благополучии Кемет. И немного – о своем собственном…»
– Позвольте сделать вам подарок, – кротко сказал Эйе, открывая ларец. – Он достоин своего правителя.
Ожерелье произвело на фараона ошеломляющее впечатление. Эхнатон замер, не в силах вымолвить ни слова.
По царским покоям запрыгали разноцветные блики. Покачивающийся на золотых цепях Атон был совершенен, как лицо Нефертити. Эхнатон, не сводя глаз с ожерелья, освободился от пластин воротника, охватывающего шею, и протянул руки навстречу божественному сиянию.
Опустив ожерелье в царские ладони, Эйе довольно улыбнулся.
Все получилось именно так, как он задумал!
В квартире журналистки и писательницы Лики Вронской царил легкий беспорядок. Замерла в ожидании распахнутой пасти сумки стопка книг. Упакованный в черный портфель ноутбук уже готов к путешествию. В полуоткрытом опустевшем шкафу укоризненно покачиваются вешалки для одежды.
– Куда? Горе мое! В Египте же жара под тридцать градусов! – Паша оторвал взгляд от упрямо не желающей застегиваться молнии чемодана и расхохотался. – Да оставь ты эту шубу!
Лика вздрогнула, непонимающе уставилась на шубку, которую упорно заталкивала в баул, потом тоже рассмеялась. Какая же она рассеянная! Мысли сворачиваются в сюжет нового детективного романа. И в этом состоянии перманентного творчества реальность совершенно утрачивает свои очертания.
Девушка украдкой бросила на бойфренда нежный взгляд. Очки еще больше удлиняют густую щеточку ресниц, мечту любой девчонки. Трогательные пухлые губы, округлый животик выглядывает из-под задравшейся майки. Такой вроде бы заботливый домашний мужчина. Только он умеет делать больно, так больно, что нечем дышать…
Четыре месяца назад Паша исчез из ее жизни. Разве разберешь на дуэли взаимных обвинений, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Тут и упреки по поводу того, что Лика живет в редакции, и шипящая змея ревности, и попахивающие студенчеством клейкие магазинные пельмени.
В панике перед неотвратимо надвигающимися новогодними праздниками Лика Вронская успела наломать немало дров. Бросила работу и спряталась от проблем в придуманном мире своего первого романа. А воображаемый кровавый клубок вдруг вырвался из компьютера и чуть не поглотил ее в трясине реальных преступлений. [16]
Но было одно существенное преимущество в ее жизни, превратившейся в детектив. Когда близится трагический финал, реальный, как затяжная сырая московская весна, все силы уходят на то, чтобы зацепиться и остаться в этих днях. Они становятся неописуемо прекрасными. И хочется напиться серым небом и затеряться в толпе людей. Уснуть, проснуться, и в любой обыденной мелочи, оказывается, таится столько счастья. Какие уж тут сожаления по поводу не сложившейся личной жизни? Тем более что губы невольно растягиваются в улыбке и свет зеленых глаз заставляет мужчин оборачиваться. Одно лишь слово – и одиночества не будет. Только вот говорить ничего не хочется. Творить мир придуманных героев куда увлекательнее, чем обустраивать собственную жизнь. В компьютере завелся новый детектив, вот то свидание, на которое нельзя не торопиться. Все хорошо. Просто отлично. Жизнь – упоительное, пьянящее счастье…
Лика не услышала, как Паша, открыв дверь своими ключами, вошел в квартиру. С ее крепким сном можно хоть из пушки палить над ухом. Безрезультатно.
Но запах кофе заставил Лику подскочить на постели. Вот именно бодрящий аромат – это было неправильно. Запах должен появляться потом, после диска, орущего латиноамериканскую песенку. После шлепков босых ног по паркету. После разлепленных ото сна глаз…
Паша осторожно поставил на край постели поднос с завтраком. Такой взгляд, как у него в тот момент, бывает у бездомных собак и настоящих нищих.
Горечь кофе и сладость победы. Отличное начало дня. Возвращение блудного бойфренда.
– Кому-то не нравились магазинные пельмени, – многозначительно заметила Лика, подвигая поближе тарелку с бутербродами.
Паша покорно кивнул:
– Не нравились. И не нравятся. Но я понял, что мне очень нравишься ты. И ради этого я готов смириться со всем. Правда.
Колючки просыпающейся боли шевельнулись в памяти. Лика старательно выдирала этот разросшийся в сердце кактус, но такое не забывается.
– Паша. Если ты хочешь уйти – уходи сейчас. Спасибо за завтрак, и бай-бай. Где дверь, ты знаешь. Себя не переделаешь. Меня не воспитаешь. У нас хроническая несовместимость.
– Нет! Все изменится! – в его глазах уже плескалась радость. – Давай попробуем все сначала. Не прогоняй меня, ладно?..
Черта с два он смирился с засохшими болотцами кофейной гущи в коллекции немытых чашек на кухне. И рефлекс отцовства включал пилораму нудных упреков: ну когда же, старушка, давай плодиться, репродуктивный возраст поджимает.
«Пусть ворчит. Зато рядом. Теплый. Любимый», – думала Лика перед сном, и это было похоже на счастье.
– Да ответь, в конце концов, на звонок! Когда же ты проснешься?! Мы опаздываем!
Энергичный Пашин голос побуждал к действиям. Лика отыскала заливающийся «Самсунг», в окошке которого высветилась надпись: «Шеф».
– Вронская, удачной дороги! Возвращайся скорее! И поаккуратнее там с арабами, договорились? Глазки им не строй, как ты это любишь делать!
– Да, Андрей Иванович. А ты без меня не пей слишком много, договорились?
– Ну ты сказала! Если не бухать, то как стресс снимать? Водка и девочки. По-другому нельзя, – назидательно заявил Красноперов и отключился.
Хитрый лис, он знал, как вернуть Лику после того, как она неожиданно для себя самой решила уволиться. Всего лишь один неожиданный звонок. Никаких упреков, ни намека на предложения о сотрудничестве. Андрей Иванович просто рассказал о делах в редакции, спросил совета, и Лика сорвалась в пропасть тоски. Поняла, что безумно соскучилась и по двум метрам брутальной красоты главного редактора, и по девчонкам из отдела светской хроники, любившим посплетничать в курилке, и по элегантным парламентским корреспондентам и бородатым неприкаянным верстальщикам.
Оказалось, в кабинете Лики Вронской за месяцы отсутствия ровным счетом ничего не изменилось…
Конечно, это дурдом – с утра писать про политику, вечером жарить Паше котлеты, а ночью выстукивать на клавиатуре главы романа. Но склонность к творчеству – это, в принципе, отклонение от нормы. В сумасшедшем ритме напряженных дней Лика чувствовала себя как рыба в воде. Да и детективы сочинялись, как ни странно, быстрее, чем прежде, когда в ее распоряжении имелась куча свободного времени.
