Валерия Вербинина - Сиреневый ветер Парижа
– Что будем делать с тачкой? — осведомляется Насмешник деловито.
– Не знаю. — Дидье бросает на меня хмурый взгляд.
Молчание — золото, но в некоторых ситуациях оно катастрофически обесценивается.
– Послушайте, — говорю я ему, и голос мой еще мелко дрожит от пережитого потрясения, — я не знаю, кто вы, и вы не знаете меня, но, как бы то ни было, я вам очень благодарна. — Мне не хватает дыхания, но я все же быстро договариваю: — За то, что вы сделали для меня. Я хочу сказать, я не понимаю, что со мной произошло, то есть я совсем не помню, но думаю… наверное, меня хотели убить или что-то в этом роде. А вы мне помогли, да что там — вы мне жизнь спасли, и если вы решили, что я захочу на вас донести полиции, то это вы зря.
– Но вы же обратитесь к ним из-за того, что с вами произошло, — влезает Роже, исподлобья глядя на меня. — И вам придется рассказать им все.
Я представляю себе, как вихрем влетаю в кабинет полицейского комиссара и сразу же, с порога, выкладываю все начистоту:
– Месье! На меня напали, меня оглушили, засунули в багажник и вообще! На мою жизнь покушались! Я требую справедливости! Да здравствуют свобода, равенство и братство!
«Чепуха полная», — кисло подумает воображаемый комиссар. Да и какой-нибудь вполне реальный инспектор, поставленный принимать заявления граждан, тоже вряд ли придет в восторг от случившегося. И хотя я вполне сносно говорю по-французски, потому что изучала его в школе и потом в университете, нам вряд ли удастся найти общий язык. Я чужая, чужая, чужая в этой стране, куда прибыла всего на восемь дней с визитом отнюдь не государственной важности. Тратить время на то, чтобы объясняться с представителями закона, вместо того чтобы гулять по Лувру, посетить Сент-Шапель, подняться на Эйфелеву башню, покататься на кораблике по Сене… И ведь не факт, что в конце концов мне не заявят, что я сама каким-то образом виновата в том, что со мной приключилось. Это очень удобная точка зрения для властей, и не только наших, поверьте.
А если уж быть откровенной до конца: на кой, интересно, французской полиции сдалась несчастная русская туристка, которую кто-то хотел умыкнуть? У них и без того своих забот хватает.
– Я не думаю, что пойду в полицию, — после небольшого колебания сознаюсь я. — Дело в том, что…
Я умолкаю, пытаясь подобрать слова, которые могли бы успокоить моих друзей-угонщиков. Неожиданно я ловлю на себе сочувственный взгляд Ягненка. Не знаю почему, но он вызывает у меня больше симпатии, чем остальные.
– Не дави на нее, — говорит он Дидье.
– Я не давлю. — Дидье неуклюже поводит своими широкими плечами. — Значит, вы не против, если мы заберем тачку?
Это становится забавным, но я поспешно прячу улыбку.
– Да ради бога!
– Вот и прекрасно, — замечает Насмешник.
Ягненок заглядывает в багажник, достает оттуда какой-то предмет и оборачивается ко мне.
– Ваша сумка, мадемуазель. Вы ее забыли.
Я с удивлением смотрю на него, потом перевожу взгляд на то, что он держит в вытянутой руке. Нет, это не моя сумка. Я люблю сумки миниатюрные, абсолютно непрактичные, в которые ничего, кроме кошелька и ключей, не поместится, — а эта объемистая и, судя по всему, отнюдь не пустая. Моя сумочка к тому же новехонькая, из кожи цвета кофе с молоком, а эта черная, старая, с потертыми углами. Мне, однако, не хочется обижать славного парня, и я молча беру сумку. Она оказывается тяжелее, чем я предполагала. Неожиданно мне приходит на ум, что эта сумка может иметь отношение к человеку или людям, которые меня похитили, но я подавляю в себе искушение немедленно начать копаться в ней. Потом, когда я выберусь отсюда. И, кажется, я готова пересмотреть свои взгляды на возможность общения с местной полицией.
Тиаго недалеко от нас снова врубает магнитофон на полную мощность и сам с собой пританцовывает на песке. Я оглядываюсь и впервые замечаю, что уже наступил вечер. Место, где я нахожусь, вполне заслуживает названия «помойка». Это захламленный пустырь на задворках бедного квартала, застроенного дешевыми однотипными домами, в которых ютятся люди, которые перебиваются как могут, и не всегда законными методами. Многие из них — мигранты, которые были вынуждены покинуть свою страну в поисках работы, и я готова поклясться, что родители обладателя португальского имени Тиаго приехали из солнечной Португалии вовсе не из-за того, что там испортилась погода.
Мои мысли прерывает Дидье, который подошел ко мне вплотную и что-то говорит, но я не могу сосредоточиться на словах, которые он произносит. Потеряв терпение, он встряхивает меня за плечи.
– Эй, вы! Зарубите себе на носу: вы нас не знаете, не видели и слыхом о нас не слыхивали. Ясно? Не то я живо с вами разберусь!
Все понятно: ему надо показать свой авторитет перед остальными. Я послушно киваю, показывая, что все поняла, и вовсе не собираюсь лезть на рожон.
– Можно спросить? — решаюсь я.
– О чем?
– Где я нахожусь? Что это вообще за место?
– Э, нет, так дело не пойдет! — возражает Дидье. — Мы тебя вытащили, так что теперь выкручивайся сама, крошкаКакая я крошка? Ему лет двадцать, может быть, двадцать два, а мне уже стукнуло двадцать семь. Впрочем, во Франции могут назвать крошкой и в сорок лет, и ничего обидного в этом слове для них нет.
Насмешник уже сидит за рулем и строит мне гримасу. Я вяло улыбаюсь ему. Тиаго выключает магнитофон и прыгает на заднее сиденье, Роже забирается следом.
– По крайней мере, это Париж? — спрашиваю я удаляющуюся спину Дидье.
– Лучшая помойка во всем Париже! — отвечает он гордо. Надо отдать должное французам: они никогда не боятся называть вещи своими именами.
– А метро тут есть? Поезд? Автобус? Что-нибудь?
– Я не гид! — кричит он, усаживаясь рядом с Насмешником. — Пока, детка, и держись подальше от маньяков!
Сидящие в машине разражаются хохотом.
– Вам надо в метро? — спрашивает меня Ягненок.
Он единственный остался рядом со мной на этой загаженной свалке. Я утвердительно киваю. Метро и в самом деле мне не помешает — я вспомнила название нашей гостиницы и то, что она находится в пяти минутах ходьбы от одной из станций, это было написано еще в Интернете, когда мы заказывали номер.
– Эй, Ксав! — орет Дидье, высовывая голову наружу. — Ты чего там копаешься? Пошевеливайся, Азиз нас заждался! Я обещал ему пригнать тачку к восьми, а сейчас уже почти девять.
Машинально я вскидываю левую руку, чтобы взглянуть на свои часы. То, что я вижу, настолько выбивает меня из колеи, что на какое-то время я напрочь теряю способность рассуждать. Часов на моей руке нет. Вместо них выше запястья находится сложная пестрая татуировка в виде браслета из переплетающихся линий и тщательно выведенной надписью поверх них. Кожа вокруг татуировки покраснела и отчаянно саднит.
Я столбенею. Я никогда не делала татуировок, слышите? Никогда! Откуда же она могла взяться?
Похоже, что я действительно стала жертвой какого-то извращенца. Сначала он оглушил меня, потом сделал на руке татуировку. Рисунок очень красивый, мастерски выполненный — вряд ли его могли сделать за пять минут. И что же, все это время я так и была в отключке?
И тут Шерлока Холмса осенило. Меня осенило, хотя и с опозданием. Это жуткое ощущение, когда я приходила в себя, ощущение, что ты находишься на границе яви и небытия, не могло появиться само по себе, оно должно было иметь вполне определенную причину. Я закатала рукав джинсового пиджака и обнаружила две крошечные точки ниже локтя. Вот оно что: похоже, мне ввели какой-то наркотик.
Тут мне в голову пришла еще более скверная мысль. Просто удивительно, как она не посетила меня раньше, но теперь, признаться, она очень меня занимает. Интересно, изнасиловали меня или нет? Самолет приземлился около десяти, в гостиницу мы прибыли, скажем, в одиннадцать, а сейчас уже девять вечера. Десять часов — достаточный срок, чтобы сделать с беззащитным человеком все, что угодно. По моему позвоночнику проходит неприятный холодок.
Ягненок, который, как оказалось, отзывается на имя Ксавье, о чем-то препирается с Главарем. Я медленно опускаю рукав и подскакиваю как ошпаренная. Боже мой! Боже мой, ведь я вспомнила, в чем улетала из Шереметьева! На мне были зеленая ветровка, пестрая юбка и черная майка. Но сейчас я вовсе не в этом. На мне джинсовый брючный костюм и белая майка. И еще: я была в туфлях на небольшом каблуке, а теперь на мне кроссовки, и к тому же, кажется, на размер больше, чем я привыкла носить. Обувь болтается на ногах, поэтому мне так неудобно стоять, — но меня интересует только одно: что, черт возьми, означает весь этот балаган?
У меня нет времени найти ответ или подыскать хоть сколько-нибудь удовлетворительное объяснение. Симпатичный Ксавье возвращается ко мне. Он немного смущен, но изо всех сил пытается держаться раскованно.
