Фридрих Незнанский - Частное расследование
— На третий этаж вам, в триста семнадцатую комнату, — сообщил он Турецкому, возвращая ему сквозь окошко служебное удостоверение с вложенным временным пропуском.
— Он вышел покурить, — сказали Турецкому в триста семнадцатой. — Да конца коридора, направо.
Антонина Степановна оказалась права. Действительно, Турецкий сразу узнал Травина в группе мужчин, стоящих в курилке.
Но что удивительно, что поразило Турецкого сразу, в первое же мгновение, едва их глаза встретились: Травин тоже узнал его. Точнее, не то чтобы узнал, а почувствовал, изменился в лице, мгновенно напрягся. В глазах промелькнул ужас.
Турецкий готов был дать голову на отсечение, что раньше он с этим человеком не встречался. А память у него на лица— ого-го! Травин точно ждал кого-то или чего-то. И ждал со страхом. Кого? Чего?
— Юрий Афанасьевич?
— У вас разговор? Ну пойдемте.
Они покинули курилку и двинулись по коридору молча. Турецкий ничего не говорил сознательно — если Травин узнал его, то, может быть, сам начнет разговор и, возможно, подставится с первой же фразы.
Они шли и шли, но Травин упорно молчал.
— Здесь есть где поговорить? — спросил Турецкий, чувствуя, что молчать и ждать далее бессмысленно: не так-то этот Травин прост.
— Нет. Поедем лучше к вам, — быстро ответил Травин. — Если я правильно вас вычислил.
— Я следователь. По особо важным делам.
Травин молча кивнул, подтверждая верность своей догадки.
В машине ехали молча. Травин был бледен; лицо его, впрочем, было скорее отрешенным, чем нервным.
— Оля умерла? — внезапно тихо спросил он, глядя в окно.
— Ну разумеется, — подтвердил Турецкий.
— А Коля? — губы Травина задрожали.
— Само собой.
Лицо Травина продолжало оставаться неподвижным, долго, много секунд, но вдруг затряслось, расползаясь…
— Давайте-ка… — Турецкий остановил машину на обочине загородного шоссе. — Успокойтесь. Мы лично вас ни в чем не подозреваем. Давайте прогуляемся, чем в управление-то ехать, — предложил Турецкий Травину. — А ты, Сережа, посиди.
Турецкий и Травин вышли.
…Они медленно шли по обочине шоссе. Погода была не ахти, но приходилось мириться с погодой. Они гуляли уже полчаса, но ничего нового из Травина выудить не удавалось. Обычная жизнь простых, но таких в сущности сложных людей. И вместе с тем Турецкий чувствовал, что Травин что-то скрывает. Существенное. Важное.
— Еще раз повторяю, мы не обвиняем вас ни в чем, — Турецкий выдержал паузу, вздохнул. — Еще до встречи с вами, как только приехали в ваш институт, мы все проверили. У вас стопроцентное алиби. Всю эту ночь вы работали на вычислительном центре, ведь так? — Травин кивнул. — По крайней мере десять человек могут подтвердить, что с десяти вечера и до моего появления вы никуда не отлучались. И — тем не менее вы догадались! Догадались же! — Турецкий перевел дух. — …Но из рассказанного вами никак не вытекает имевший место трагический результат. Так вот, я спрашиваю: на основании чего вы догадывались о…
— Я не догадывался.
— Ну-у… Как же, вы же сразу же? Да и в машине спросили — нет?
— Я не догадывался. Я был уверен. Знал.
— Вот! А мы столько времени потеряли впустую! Что ж вы? — Турецкий помолчал. — Так в чем причина происшедшего?
— Этого я вам сказать не могу.
— Отчего же, Юрий Афанасьевич?
— Боюсь.
— Кого вы боитесь?
— Я боюсь за вас.
— За меня? Не за себя?
— Я человек конченый, а вы еще можете выпутаться из этой истории. Как вас зовут, я забыл?
— Александр Борисович.
— Закройте это дело, Александр Борисович. Самоубийство на нервной почве, тем более что так оно и есть. Мой вам совет. Послушайте меня: это очень опасная штука. Прикосновение — и достаточно. Обратной дороги не будет. А вы уже стоите на грани.
— Зря запугиваете.
— Предупреждаю.
— Ну что ж, спасибо за предупреждение. Но видите, дело в чем: политика, мафия — это, в сущности, моя работа. У нас ко всем этим вопросам несколько иной подход. И более того, все, что постороннему человеку может показаться ужасным, смертельно опасным, — для нас просто работа. Свой взгляд, свои методы есть. Нам все это обычно, просто и понятно…
— Вам ничего не понятно. Поэтому вы и живете еще. — Травин прочел немой вопрос в глазах следователя и ответил на него: — А я — умираю.
— Попробуйте мне рассказать все, что вы знаете. Спокойно и не торопясь.
— Я повторяю: вам лучше этого не знать, — одно прикосновенье…
. — Не первое это серьезное дело. У нас. У меня.
— У вас не первое. Последнее.
— Посмотрим, поглядим. Значит, за себя вы не боитесь, меня — предупредили. Давайте прикасаться.
— Еще сказать хочу… Вы меня позже поймете. Я согласился давать показания не добровольно, не чистосердечно. А под давлением неимоверным!
— Я на вас давил? Давлю? — удивился Турецкий.
— Нет-нет, Господь избавь! Отравленный заражает других неизбежно — хотел я сказать.
— Я понимаю ваше состояние и все-таки прошу вас, настаиваю… Потом труднее будет.
— Действительно, — мгновенно согласился Травин. — Потом это вообще невозможная вещь, почти. Отец Ольги — Алексей Николаевич Грамов настойчиво внушал ей мысль: убить ребенка и с собой покончить. Убеждал.
— Вы сами это видели?
— Да. Я присутствовал. Два раза. Полемизировать пытался даже. Но он не говорил со мной: ведь я не муж. Я для него почти никто был. Один раз сказал, правда, мне: ты тоже можешь умереть, хорошо, если разом отмучаетесь.
— Ваши взаимоотношения с Ольгой Алексеевной казались кому-нибудь из вас мучительными? Вам, ей, ребенку либо отцу?
— Нет. — Травин долго молчал. — Вот вы и прикоснулись, Александр Борисович.
Турецкий в задумчивости покачал головой.
— Часто он заявлялся к дочери последнее время?
— Вот в сентябре — почти каждый день. Позавчера, знаю, приходил.
Травин неожиданно остановился и, покачнувшись, опустился на черно-белый ограничительный столбик трассы. Был он заметно бледен, глаза его были закрыты, лоб покрывала испарина.
— Сердце? — с тревогой поддержал его под локоть Турецкий и, нечаянно коснувшись его запястья, чуть не отдернул руку: запястье Травина было холодным как лед.
— Нет. Просто не по себе, нехорошо.
— Куда вас подвезти?
— До первого метро, если можно.
Медленно, молча они вернулись к машине. Турецкий деликатно страховал Травина, едва касаясь рукой его локтя.
— Что у вас, простите, такое интересное в кармане — оттопыривает?
— Детские прыгалки. Коле купил.
— Мальчику? Прыгалки?
— Тренироваться. Бокс. В Химках купил. В Москве вроде всего навалом, а как чего конкретного хватишься, так нет. А в Химках — вот, — Травин тяжело дышал и шел с трудом.
— Скажите, Юрий Афанасьевич, как вы считаете, отец этот… Грамов, психически полноценен?
— Вполне.
— А лично он? Не мог он? Допускаете? Ну, от советов к делу перейти? А? Как? Что он за человек?
— Это лучший человек из тех, кого я знал.
— Не желаете знать его больше?
— Он умер. Три месяца тому назад.
Машина остановилась недалеко от входа в метро. Травин молча вышел и, сгорбившись, медленно, еле передвигая ноги, пошел к метро.
В душе Турецкого словно шевельнулось что-то, подтолкнуло изнутри.
— Миша, — Турецкий повернулся к водителю. — Ты хотел сегодня пораньше с работы смотаться?
— Так точно, Александр Борисович! Обещал теще помочь телевизор купить. Выбрать и привезти. Вот если бы вы меня часа в четыре отпустили б…
— Я тебя сейчас отпущу, полдвенадцатого. Его вот только проводишь, — Турецкий указал на бредущего к входу в метро Травина, — и после этого свободен. Он живет в Сокольниках — отсюда полчаса.
— А машина? — заерзал Миша на сиденье.
— Машину беру на себя, — улыбнулся Турецкий. — Вот, при свидетеле. — Турецкий кивнул на Сережу.
— Спасибо! — Миша уже поставил одну ногу на землю, вылезая из автомобиля, и вдруг спохватился: — Да я ведь не умею, как вы, Александр Борисович. Скрытное наблюдение — штука-то тонкая. Вдруг что не так?
— Да не следить за ним надо, Миша, а проводить! Понял? Помочь! Участие проявить!
— Так точно, теперь понял! — обрадовался Миша и рванул вслед за Травиным.
Турецкий и Сережа увидели, как у самого входа в метро Миша подхватил Травина под локоть ловким, натренированным движением…
— Во козел! — прокомментировал это движение Сережа.
— Он участковым раньше был, — пояснил Турецкий.
— А я и говорю, шоферить-то, конечно, получше, потеплее.
— Да ранили его, Сережа, ранили в прошлом году! Почти смертельно. Еле выжил. Ну и жена, естественно, потом, уходи с такой работы немедленно, все, хватит, сыты! Еле отбился от нее — шофером стал. Ну это пусть, — она сказала. — Шофером ладно.
