Лоренцо Каркатерра - Гангстер

Потом она выпрямилась и впервые с того мгновения, как вошла в комнату, посмотрела на меня. Ее глаза погрустнели.

— Вы, должно быть, Гейб, — сказала она. — Он часто говорил о вас. Еще когда вы были маленьким мальчиком.

— Мне всегда казалось, что он вообще не любил говорить, — сказал я; как ни странно, я сразу почувствовал себя вполне непринужденно в ее обществе.

— Это верно. — Ее лицо вновь осветилось чуть заметной улыбкой. — О большинстве вещей и с большинством людей. — Улыбка сделалась шире. — Я Мэри, — сказала она. — Если точнее, то я Мэри для всех, кроме него.

— И как же он называет вас? — спросил я, улыбнувшись ей в ответ. Ей нельзя было не улыбнуться.

Она вдруг непостижимым образом помолодела.

— Шкипер.

— Почему?

— Мы познакомились, когда мой отец катал его на своей лодке. Как только мы вышли из гавани, меня поставили к рулю, чтобы они могли свободно поговорить. Но он не услышал ни слова из того, что говорил ему отец. Он не сводил глаз с ребенка (хотя я вовсе не была ребенком), управлявшего сорокатрехфутовой лодкой. Был уверен, что мы все утонем, если не сейчас, то через несколько минут.

— Он ведь родился в море, — сказал я, опершись на спинку кровати. — И очень не любил говорить о том плавании.

Она кивнула.

— Отец научил меня управлять лодкой задолго до того раза. Я фактически выросла на воде. Но когда я заметила, что он смотрит на меня, и поняла, насколько ему не по себе, то решила немного позабавиться. И вот я, время от времени, то глядела на него с насмерть перепуганным видом, то бросала руль, то закрывала глаза, будто не знала, что мне дальше делать. А он от этого на самом деле пугался.

— Но он все же понял, что происходило?

— Минут через двадцать он решил, что или мне невероятно везет, или я умею обращаться с судном, но и в том, и в другом случае мы благополучно вернемся на твердую землю. Когда я в очередной раз скорчила испуганную рожу, он подмигнул мне. Вот и все. Так родился Шкипер, так я влюбилась в него.

— Вы любили его? — Не успев договорить, я пожалел, что не смог скрыть своего удивления.

— С того дня и до сих пор, — ответила она, снова повернувшись к человеку на кровати. — Ничего не изменилось, только время прошло, вот и все.

— Извините. Я не имел в виду ничего обидного.

— Не стоит извинений, — искренне сказала она.

— Просто я думал, что я знал о нем все, что стоило знать. Обо всех местах, где он бывал, и всех людях, с которыми он имел дело.

— Вы знали то, о чем он рассказал вам, — ответила Мэри. Она сидела очень прямо, держа плечи развернутыми. — То, что слышали, и то, что пережили.

— Но чего же я не знаю? — Я всматривался в лицо Мэри, пытаясь разглядеть ту нахальную девчонку, которой мужчина, лежавший сейчас в кровати, вручил свое сердце. Несмотря на безмятежный вид, нетрудно было догадаться, что эта женщина имеет представление о том, что такое опасность. Она появилась, словно облачко вечернего тумана — до этого часа я не имел ни малейшего представления о ее существовании, — битком набитая тайнами, которые, как я точно знал, должны очень скоро уйти навсегда.

— Есть несколько неизвестных вам вещей, — сказала Мэри, — которые помогли бы вам лучше понять то, что было. Я думаю, что рано или поздно он и сам рассказал бы вам обо всем. Ну, а теперь придется это сделать мне. Если, конечно, вы готовы.

— Вообще-то, я не в состоянии представить себе что-либо хуже того, во что он меня уже посвятил, — признался я.

Мэри — воплощение благообразного спокойствия — не торопясь окинула меня взглядом. Потом посмотрела на старика в кровати и сложила руки на животе.

— Может быть, вы хотите принести себе еще кофе? — спросила она.

У нас за спиной на экране беззвучно мелькали изображения. «Янки» после перебежки Тино Мартинеса вышли вперед в матче против «Ангелов».

Рядом со мной неуклонно приближался к исходу своей судьбы старик, бывший когда-то очень сильным, никого не боявшийся и сам наводивший на всех страх.

Напротив меня сидела женщина, с которой я познакомился менее пятнадцати минут назад. Ее слова обладали силой, способной напрочь изменить течение моей жизни.

Книга 1

Земля свободы

Бедность — худшее из зол и самое страшное из преступлений.

Джордж Бернард Шоу

Глава 1

Он терпеть не мог копаться в воспоминаниях.

Они не пробуждали в нем сладкой ностальгической тоски, не возрождали утраченную любовь. Он считал, что у них есть только одно полезное свойство — они помогают укрепить броню, которой он так старательно окружал себя и за которой прятал все, что могло оказаться хоть мало-мальски уязвимым или же выдать наличие у него человеческих качеств. Когда он рассказывал мне о своем детстве, это выглядело так, будто речь шла о событиях из жизни совершенно постороннего человека, рассматриваемых из безопасного отдаления, не то полузабытых, не то не имевших ровно никакого значения. Рассказывая, он никогда не отводил глаз от моего лица, и его голос оставался все таким же глубоким и сочным, независимо от эмоционального накала тех событий, о которых шла речь.

Историю о том, как он пересек океан, я услышал, когда мне было десять лет от роду, а сейчас, когда я сидел в больничной палате и слушал рассказ Мэри, картины самого начального этапа жизни старика, который сейчас умирал здесь, вновь воочию вставали передо мной, свежие и сокрушительные, как океанская волна.

Когда обрушился шторм, пароход уже три дня полз прочь от Неаполя.

Далеко внизу под палубой, там, где за железной стенкой выбивалась из сил старая машина, в помещении, рассчитанном от силы на двести человек, сгрудилось шесть сотен мужчин, женщин и детей. Помойная вонь мешалась с тяжелым духом машинного масла и металла, проржавевшего от постоянной утечки пара. Вместо бессловесных штабелей ящиков и мешков с подвешенными сургучными печатями судно было нагружено стонущими, изнемогающими людьми. Разбившись по семьям, они сидели кучками, укрываясь от холода кто чем мог — и взятой с собой одеждой, и найденной в трюме промасленной и грязной ветошью. Изголодавшиеся малыши, которых к тому же кусали крысы, без устали завывали. Взрослые жевали табачные листья в надежде заглушить голод; по их подбородкам стекали струйки темно-коричневой слюны. Женщины, молодые и старые, пытаясь поднять упавший дух, пели неаполитанские баллады или молили столь сурового к ним Господа, чтобы он сократил срок их невыносимо тяжелого земного странствия.

Они взошли на пароход под покровом ночи, уплатив по двадцать пять тысяч лир — почти пятьсот долларов — с носа местному воротиле Джорджо Сальвеччи, растолстевшему землевладельцу, который в любое время года ходил в застегнутом на все пуговицы желтовато-коричневом пальто. Сальвеччи отправлял «шкуры» — итальянских эмигрантов — через Атлантический океан, в гавани Нью-Йорка, Бостона и Балтимора. На грани веков, в разгар бегства итальянцев на обетованную американскую землю, Сальвеччи и его подручные отправляли по полторы тысячи человек в неделю навстречу неизвестному будущему. Они не скрывали полного безразличия к дальнейшей судьбе своих клиентов — их участие в сделке заканчивалось с уплатой (конечно, без всяких квитанций) денег. За дополнительные несколько тысяч лир Сальвеччи мог предоставить фальшивые документы, на которые в Эллис-Айленде или ином пункте прихода будет проставлен оттиск резинового штампа, дававший вожделенное право войти в Золотой мир.

Беглые заключенные, воры, мошенники и убийцы — все они рано или поздно приходили к Сальвеччи. Он был их последней надеждой, только он мог спасти их от многолетнего пребывания за толстыми железными прутьями, которыми были забраны окна камер итальянских тюрем.

Своих клиентов Сальвеччи отправлял через Атлантику на старых потрепанных пароходах, уже давно забывших свои лучшие годы и блестящую публику, прогуливавшуюся некогда по их палубам. То, что когда-то составляло гордость торгового и пассажирского флота, теперь, тяжело скрипя, переползало через океан и доставляло в новую страну груз нищеты и людских чаяний. Пароходы носили громкие имена: «Леонардо», «Витторио Колонна», «Королева Изабелла», «Марко Поло». Когда-то они бороздили лазурные воды Адриатики, зарабатывая золото для венецианских торговцев и банкиров. Теперь же, придавленные тяжестью лет, тащились, переваливаясь с волны на волну, через бескрайние просторы Атлантического океана.

Пассажиров кормили один раз в день, вечером; делал это крупный мускулистый мужчина, изукрашенный татуировками от лба до лодыжек. Его звали Итало, и он был уроженцем северной горной области, славившейся своим непроходимым ландшафтом, но никак не кулинарным искусством. Чтобы накормить голодных, Итало приходилось по десять раз спускаться в трюм. Он карабкался по узкой лесенке с большой кастрюлей, наполненной варевом. Оказавшись внизу, он, не задерживаясь, зачерпывал обжигающе горячее содержимое кастрюль прямо мисками, оставлял их на полу и быстро выбирался наверх, а люди жадно пожирали еду, которой, пожалуй, побрезговали бы и свиньи. Время от времени Итало кидал прямо в люк трюма черствые, заплесневелые ломти хлеба и видел, как грязные руки молниеносно расхватывали желанный деликатес.