Доктор-дьявол(Избранные сочинения. Т. III) - Соломин Сергей

Впрочем, отлучки мужа имели и свою прелесть. Они освежали страсть и, когда приходила телеграмма о скором приезде графа, Зина чувствовала волнение, словно в день свадьбы, в боязливо-страстном предвкушении первой ночи.

Вернувшийся муж был так нежен, проявления страсти так сильны и искренни… И Зина забывала тоску временного одиночества, купаясь в волнах горячей ласки.

Однажды, когда граф уехал, по обыкновению не сказав куда, Зину навестил старый друг ее отца, Иван Димитриевич Телешов, которого она знала еще ребенком.

Старик, как всегда, привез букет редких орхидей, напился кофе и попросил разрешения закурить сигару. Зина с удивлением видела, что Телешов, всегда спокойный, уравновешенный, как будто волнуется, что-то скрывает, не знает, с чего начать.

— Зина, где твой муж?

Графиня вздрогнула, но через минуту улыбнулась.

— Как где? Стреляет рябчиков, охотится на диких кабанов, плавает в море на яхте, пробует новый автомобиль. Я в эти его дела не мешаюсь.

— И совершенно напрасно!

— Разве вы что-нибудь знаете, Иван Димитриевич?

В голосе Зины звучала тревога. Телешов затянулся сигарой и долго смотрел куда-то вдаль.

— Видишь, Зина, я говорил покойнику, твоему отцу: «Не отдавай дочь за Зборовского, вся их семья — какие-то ненормальные, неспокойные люди, не как все». Мне твой отец не поверил и ты вышла замуж. А я был вполне прав.

— Говорите, не мучьте!

— Зина, будь готова выслушать то, что, может быть, разобьет твое сердце. Граф Константин Петрович Зборовский, твой муж, женат одновременно на другой женщине, слободской мещанке, под именем Василия Степанова Полозова, матроса дальнего плавания. К ней, ко второй своей жене, он и ездит, обманывая и тебя, и ее. У него там ребенок, девочка…

Телешов не кончил и бросился приводить в чувство графиню, лежавшую на ковре в глубоком обмороке…

Зина ничем не показала мужу, что знает его роковую тайну. И граф продолжал жить странной, двойной жизнью, обращаясь временами из «аристократа с головы до пят», как его звали друзья, в веселого матроса Ваську Полозова, и после нежных, душистых объятий графини находил особую прелесть в грубоватых, могучих ласках Насти.

Но наступил день, изменивши всю жизнь двоеженца.

Войдя в будуар жены, он остановился в трепете ужаса. Сердце его перестало биться. Воздуха не хватало для дыхания…

Рядом с Зиной на шелковой кушетке сидела Настя и обе женщины смотрели на него в упор. И в их взгляде он не узнавал ласковых глаз своих милых жен.

Зина встала и, величественно вытянувшись во весь рост, произнесла торжественным голосом:

— Костя, я знаю все. Не говори, не оправдывайся! Я обо всем переговорила с Настей. Не нужно сцен, не нужно слез, обмороков. Мы обе нашли единственный исход из того ужасного положения, в которое ты нас поставил. Ты должен подчиниться нашему решению. Слушай…

Я так и не узнал точно, на чем порешили жены графа Зборовского. Прошу читателей, и особенно читательниц «Синего журнала» откровенно высказаться по этому поводу. Стоит ведь только мужчине поставить себя мысленно на место графа, а женщине — на место одной из жен, чтобы почувствовать, как они сами поступили бы в данном случае. Свод мнений и более удачные отдельные ответы будут напечатаны в ближайших №№ «Синего журнала».

С. С.

Кто звонил?

Домик всего из трех комнат. Две побольше, третья совсем маленькая. Кухня, сени, чуланы. На дворе подгреб, сарай. Фруктовый садик.

Все маленькое, но свое. Вот это и дорого. Купил за бесценок. Продали наследники какого-то старика. Спешили, а покупателей нет. Кому нужна лачуга на глухой окраине уездного города? Кругом огороды, пустыри. А дальше городское кладбище. Улица немощеная и заросла травой. Покойников не носят мимо окон, но летом слышно иногда похоронное пение.

И кажется, что вдали надрывается рыданием чья-то грудь. На меня это нагоняет тихую грусть. Вера всегда пугливо жмется ко мне.

Мы ушли вдвоем от всех, нам никого не нужно. Чтобы любить свободно друг друга, мы перешли через трупы. Она бросила мужа, я расстался с целой семьей.

— Когда поют, мне кажется, что отпевают тех. Милый, я хотела бы забыть…

Я тоже не могу забыть, но скрываю. И целую ее, долго целую, пока не разгорится тлеющий костер нашей чувственности. И всегда порывистые объятия дают покой нашим душам. И нам не страшны трупы, оставленные позади…

Мы решили жить без прислуги. Я — большой и сильный. Она — здоровая, молодая женушка. Ей весело трудиться. Не устает, грудь дышит ровно. Хохочет, как девочка, играющая в хозяйство.

Иной раз мне совестно. Моет полы босиком, высоко подвязав юбку, как делают бабы. Мне жалко этих голых до плеч, нежных рук, отжимающих грязную тряпку. Бегу скорее на двор колоть дрова и стараюсь сильнее ударять топором, и радуюсь, чувствуя усталость. Мы трудимся оба.

Но я вовсе не хочу убогой обстановки. Купил двуспальную кровать с никелированными колонками, мраморный умывальник. Большое зеркало стоит в спальне и отражает безумие нашей страсти.

Когда Вера спускает ноги с кровати, каждый раз шаловливо смеется, ощущая прикосновение мягкой шерсти белого медведя.

Мы с Верой унесли деньги из наших брошенных гнезд. Я запретил ей носить бриллианты, подаренные мужем. Мы их продали.

Что будет дальше, когда истратим последнюю копейку? Не знаю и не хочу думать. Пока хватит на несколько месяцев.

Мы приносим из единственного в городе большого магазина сладости и вина. Нас знают и удивляются нашей жизни. Черт с ними, пусть думают, что хотят! У нас нет знакомых. Заходят торговцы. Вера покупает совсем ненужные вещи, торгуется из-за копейки. А после мы смеемся.

Приходила старуха с молоком и яйцами. Заглянула в открытую дверь зала.

— Ишь, богато живете! Неужели все сама, барынька, делаешь?

— Я и муж.

— Чудеса! Оно, конечно, прислуга нынче пошла прямо никудышная. Одни-то живете, лучше поедите. Их, прорв этаких, не накормишь. У вас, когда ни придешь, все на тарелках что-нибудь да есть. Видно, хорошо едите.

Купили рыбы. Мне торговец страшно не понравился. Когда я вынимал деньги из бумажника, глаза у него стали мутные. И Вера говорит, что он противный…

Надоело, что все эти господа стучатся в калитку, громыхают кольцом. Проведу электрический звонок от ворот. Сам этим занялся, да помешала Вера. Так и бросил. Кончу когда-нибудь. Что за беда: нам спешить некуда! Так и остались висеть в сенях концы проводов.

Но отчего сегодня днем цепная собака вдруг завыла, заметалась и издохла?

Рот у нее раскрыт, язык черный, глаза стеклянные. Я видел в юности волка, хватившего отравленную стрихнином падаль. Он, тоскуя, лежал на боку, и язык тоненький, будто обожженный.

Сказал Вере, что собака умерла от старости, и зарыл труп в углу сада.

Около конуры сиротливо валяется на земле цепь с ошейником. Не знаю почему, но мне стало не по себе, жутко.

— Отравили!

Оглянулся. Быть может, из щелей забора за мной наблюдают? Вспомнились помутневшие глаза рыбного торговца.

Ну, что же! Завтра куплю новую собаку. У меня есть револьвер. Попробуйте, суньтесь!

И целый день я храбрился.

Пока Вера готовила обед, в сарае разобрал револьвер, вычистил, смазал и зарядил. Я стреляю недурно: в тридцати шагах промаха не дам.

Мой дом, моя женщина — завоеванные, награда за тяжелую борьбу и страдания! Буду защищать свою берлогу, как дикарь.

Гордо подойду к Вере.

— Ты меня спас, милый! Тебе я обязана жизнью.

Во время обеда она была такая маленькая, так нуждающаяся в моей мужской защите.

Я не скажу ей ни слова о моих подозрениях…