Шарль Эксбрайя - Оле, тореро!
— Я воображал, будто хорошо знаю тебя, амиго, но, уж извини, мне и в голову не приходило, что ты способен на такое! Ты сравнялся с величайшими матадорами!
Вальдерес расплылся в самоуверенной улыбке.
И в самом деле, публика только и говорила что о Валенсийском Чаровнике. Всем не терпелось снова увидеть его на арене, так что на двух других матадоров, выступавших в той же программе, просто не обратили внимания. Весь зал скандировал: «En-can-ta-dor! En-can-ta-dor!»[32]. Теперь Луис мог не беспокоиться о будущем, а дон Амадео — подсчитывать прибыли. Когда Вальдерес вышел на арену сразиться со вторым быком, шум оживленной толпы сменило гробовое молчание. В согласии с древними обычаями корриды сотни мужчин и женщин готовились слиться с матадором, мысленно отождествляя себя с ним. После терцио пикадоров началось терцио бандерильеро, как вдруг ко мне подошел Гарсия с искаженным мукой лицом.
— Я умираю от боли, дон Эстебан… дайте мне кофе…
Я поспешил открыть термос и налить ему полную чашку. Хорхе выпил ее залпом, хотя кофе был очень горячим, поблагодарил и улыбнулся:
— Ну теперь держись, бык!
Сам не знаю почему, но меня охватила странная тревога. До сих пор все шло слишком гладко, и моя старая цыганская кровь, пропитанная всякого рода суевериями, нашептывала, что счастье не от мира сего. Однако Луис великолепно справился с бандерильями, и зал снова наградил его восторженными «оле!». Потом началась работа с плащом. И вдруг дон Фелипе толкнул меня локтем.
— Поглядите-ка на Гарсию…
Бандерильеро прислонился к ограде и, казалось, совершенно отключился от происходящего на арене. Столь необычное равнодушие к бою, участия в котором в равной мере требовали честь и любовь к корриде, не могло не показаться более чем странным, и я пошел выяснить, в чем дело. Я похлопал Гарсию по плечу. Бандерильеро вздрогнул, как будто я его разбудил.
— В чем дело, дружище? Опять желудок?
— Нет… дон Эстебан… Сам не знаю, что со мной…
Он говорил, с трудом ворочая языком, словно пьяный, и смотрел каким-то остекленевшим взглядом. К нам присоединился Марвин.
— Что с ним?
— Понятия, черт возьми, не имею!
Тут Луис, окончивший первую часть работы с плащом, позвал Хорхе. Бандерильеро должен был сменить его и дать малость передохнуть. Услышав зов шефа куадрильи, Гарсия встряхнулся и хотел идти к Вальдересу. Я удержал его.
— Если вам не по себе, Хорхе, оставайтесь тут… Я все объясню Луису.
Гарсия вырвался.
— Тореро я или нет? — как бы во сне пробормотал он.
Бандерильеро явно делал сверхчеловеческие усилия, лицо его заливал пот, и я понял, что парень идет к быку, уже совершенно не соображая, где находится. Хорхе Гарсия в полусне двигался навстречу смерти.
— Гарсия, вернитесь! Приказываю вам вернуться! — крикнул я.
Он, кажется, даже не слышал. Изумление зрителей, окружавших меня, мгновенно передалось всему залу, и наступила полная тишина. Не понимая, что происходит, люди вставали и ошарашенно смотрели на арену.
— Он идет, как сомнамбула, — заметил дон Фелипе.
— Луис! — завопил я. — Посмотри на Гарсию!
Никто из тореро куадрильи не видел, что парень не в себе. А Хорхе тем временем добрался почти до середины арены. От быка его отделяло всего несколько метров, но зверь пока не обращал на него внимания, поскольку бандерильеро не развернул плаща. Я ухватился за барьер, собираясь выскочить на арену, но дон Фелипе удержал меня.
— Слишком поздно!
К нам подбежал дон Амадео.
— Попробуйте что-нибудь сделать, дон Эстебан. Этот человек сошел у ума!
— Луис! Ламорильо! — изо всех сил заорал я. — Остановите его! Удержите! Прикройте!
Вальдерес и все остальные наконец сообразили, что творится неладное и связано это с Хорхе. Очевидно, их тоже поразило невероятное поведение товарища, все ближе подходившего к быку, словно в желании потрогать его рукой. Теперь уже все зрители вскочили с мест и молча наблюдали за происходящим. Каждый из этих тысяч людей уже почувствовал, что на арену вышла сама смерть. Луис и другие бросились к быку, развернув плащи и громко крича, чтобы отвлечь быка, пристально смотревшего на Гарсию. Бык наклонил голову. Кровь, стекавшая с моррильо[33], пурпуром окрашивала черную шкуру. Четыре мощных ноги, казалось, вросли в песок. Этот громадный бык с увенчанной убийственными рогами могучей головой олицетворял сейчас саму смерть, причем смерть, явившуюся из глубины веков, полную беспощадной жестокости, свойственной первым языческим божествам. Вцепившись в барьер, дон Фелипе, дон Амадео и я созерцали это невероятное зрелище. Я так кричал, что сорвал голос. Долю секунды мне казалось, что Ламорильо подоспеет вовремя. Увы! Бык кинулся, а Гарсия даже не подумал отскочить, словно он вообще не видел зверя. Скорее почувствовав, чем услышав, звук удара, я закрыл глаза. Вопль, рванувшийся к залитому солнцем июльскому небу, раздирал мне сердце. Я еле разомкнул веки. Луис и Ламорильо уводили быка. Тело Гарсии неподвижно лежало на песке, и мне сразу стало ясно, что надежды нет. Хорхе положили на носилки и понесли в медпункт.
Против всех правил, я не присутствовал при схватке Луиса с быком, убившим Хорхе Гарсию, а поручил передать матадору шпагу и мулету перед финальным терцио дону Амадео.
Хорхе уложили на плащ. Повязка плохо прикрывала страшную рану, зиявшую в животе. В скрещенные руки вложили четки. Гарсия напоминал сейчас одно из тех надгробных каменных изваяний, чье вечное безмолвие заставляет любопытных невольно понизить голос. Хорхе потерял очень много крови, и теперь его лицо приобрело желтоватый оттенок, свойственный мумиям. Каждый раз, когда кто-то открывал дверь, до нас доносился глухой шум с арены.
— Ничего не понимаю, — все время повторял хирург. — Такой смерти я еще ни разу не видел… Он вел себя, как на пляже… Можно подумать, это самоубийство!
— Не надо, доктор, прошу вас. Гарсия ни за что не стал бы кончать с собой!
— Тогда почему он даже не шевельнулся, чтобы избежать удара?
— Я уверен, он просто не видел быка… и не знал, где тот находится…
Старик поглядел на меня поверх очков.
— Если бы не мое уважение к вам, дон Эстебан, я подумал бы, что вы надо мной издеваетесь.
— Поверьте, я бы никогда себе этого не позволил. Да и момент, согласитесь, не очень подходящий.
— Тогда, клянусь Сант-Яго, не понимаю. Объясните же мне, каким образом человек с хорошим зрением, много лет сражавшийся с быками, стоя на арене, в сущности, наедине со зверем весом больше полутонны, мог не заметить этого зверя и не слышать предупреждений?
— Понятия не имею…
— Бог с вами, коли вас удовлетворяет такое объяснение, — проворчал старый хирург.
Он возмущенно отвернулся и ушел, оставив меня вдвоем с Хорхе. Для всякого, кто живет в особом мире, связанном с боем быков, смерть тореро — личный траур. Я услышал, как дверь у меня за спиной тихонько отворилась. Потом послышался перестук каблучков по плиткам пола. Консепсьон встала рядом со мной.
— Он умер сразу?
— Думаю, да.
Она с сожалением покачала головой.
— Значит, у него не было времени покаяться и получить отпущение грехов.
— В чем каяться? Какое отпущение?
— Все мы должны за что-то просить у Бога прощения, Эстебан.
Консепсьон говорила, а я вглядывался в ее лицо. Ни слезинки, ни тени скорби.
— Луис выступал очень хорошо… — продолжала она, — немного хуже, чем с первым быком, — как всегда, но все же вполне достойно, и получил ухо. Так что беспокоиться о дальнейшей карьере нечего.
Вот и все, что Консепсьон нашла нужным сказать над телом Хорхе Гарсии, товарища своего мужа. Я так возмутился, что почти крикнул, указывая на мертвого:
— Ему тоже больше не о чем беспокоиться! И если бы Луис, вместо того чтобы глазеть на публику, следил за работой Хорхе (а это, между прочим, его долг), то заметил бы что-то необычное, успел вовремя вмешаться и, быть может, спас своего бандерильеро. Но на это тебе наплевать!
У нее дрогнули губы. При желании это можно было принять за улыбку.
— Эстебан… Когда погиб Пакито, Луис ведь тоже не успел прийти на помощь вовремя, но тогда ты счел это естественным. Что же теперь ты так возмущаешься из-за Гарсии?
Несмотря на то что Луис выступил блестяще, мы уезжали из Сантандера с тяжелым сердцем. Один из ребят, нанятых Мачасеро, заменил Гарсию. Но это не вызвало у Луиса ни радости, ни печали. Лишь толстый Алоха, наш основной пикадор, оставался невозмутимо спокойным. И вовсе не потому, что не жалел о гибели товарища, и не от душевной черствости — просто он был по натуре фаталистом.
— Что ж вы хотите, — говорил Рафаэль, — такова наша работа.
Незадолго до нашего отъезда зашел попрощаться дон Фелипе. Он поднялся в мою комйату, когда я заканчивал одеваться. Рибальта, Ламорильо, Алоха и я собирались ехать прямо в Мадрид, а Луис с Консепсьон отправлялись наслаждаться заслуженным отдыхом в Альсиру.
