Василий Казаринов - Бог огня
— А кто он такой?
— Да кто… Пенсионер. Раньше работал на филфаке, теперь давно на пенсии. Ну, я тут же понеслась на соседскую дачу… — Она долго молчала. — Старика нашла в кабинете на втором этаже, он лежал в кресле — рука безвольно свесилась к полу, рядом пустая бутылка из-под коньяка. Еще пара пустых на столе, — она тяжело вздохнула. — Потом врач «скорой» сказал, что у старика отказало сердце: в таком возрасте нельзя позволять себе лишнего. А тут такие дозы. — Она глянула в сторону соседней дачи. — Надо бы зайти. А то неудобно.
— Вы давно знакомы?
— Всю жизнь.
Та жизнь пахла сиренью, яблоками, дождевой водой, стоявшей в бочке у крыльца и хранившей на зеркальной поверхности смутные оттиски детских лиц, пахла хвоей, сырой осенней листвой, а жизнь теперешняя пахнет гарью и чуть-чуть водкой — да, на втором этаже этого старого дома стоял характерный кисловатый запах, какой воцаряется там, где долго и основательно пьют.
Костю они нашли в мансарде: всклокочен, шершав, небрит, с воспаленными веками и лиловыми тенями в подглазьях, — он сидел за столом, оборотившись к окну, где на сухом сучке сидела ворона, а в приподнятом и обращенном в сторону птицы кулаке крепко, точно молотком вбитый, сидел стакан.
— Костя, — тихо позвала она.
— Сейчас, — отозвался тот, не меняя позы. — Только вот выпью с мудрой птицей. Ну давай, что ли, ворон.
Тыльной стороной ладони вытер губы, повернулся.
Глаза его были совершенно трезвыми. Такое бывает, подумала она, на долго пьющего нисходит просветление, и водка начинает действовать отрезвляюще.
— Как звать? — Костя повел глаза в сторону Б. О.
Она замялась: в самом деле, ведь не знала имени своего спутника.
— Никак.
— Тоже дело! — слабо улыбнулся Костя, кивком приглашая гостей занять место на табуретках. — Садись, человек без имени. Выпьем с человеком без души. Бась, стаканы там, в гостиной, будь другом, принеси.
В серванте она выбрала хрустальные, с золотистой каймой. Костя налил.
— Давайте помянем. Пусть им… — Пауза, взгляд направлен в потолок. — Пусть им, — произнесено тверже, с нажимом на множественное число местоимения, — земля будет пухом.
— Пусть.
— Только не надо сейчас ничего вспоминать, ладно? Детей в шалаше и всего такого прочего. Ничего.
— Ничего, — протянул Костя, тускло глядя в окно. — У девочки вечно развязывался бант в косе.
Бант в косе! — изумилась она про себя. — Господи, как он смог удержать такое в памяти?
— Ты, значит, не забыл.
Костя, хмуро глядя в угол мансарды, вздохнул:
— Не я… Он.
Павел Емельянович? Последний раз они виделись примерно год назад, Бася забегала к нему за какой-то мелочью — кажется, за солью, — нашла его в кабинете на втором этаже, маленького, сутулого старика. Набросив на плечи плед, он сидел за огромным антикварным бюро темного дерева, с резными перильцами по бокам и множеством выдвижных ящичков для записок, скрепок и бог еще знает для чего. Он что-то торопливо записывал в старомодную, в твердом картонном переплете тетрадь, обернулся, в знак неудовольствия сдвинул к переносице жесткие седые брови, но тут же смягчился и задал странный вопрос:
— И как вам березовый сок?
Накануне Митя, приставив к старой березе лестницу, забирался повыше, делал надрез на коре, вводил в него желобок, вешал на схваченную веревочной петелькой бутылку — по желобку, кап-кап, кап-кап, стекала в емкость мутноватая березовая кровь.
Значит, он видел, наблюдал из окна.
— Не я, — повторил Костя. — Отец. Он же у себя на кафедре занимался концом восемнадцатого века. Но не столичной литературой, а провинциальной. Мелкопоместной, точнее сказать.
— Мелкопоместной? — переспросила она. — У нас была такая литература?
— Да вроде… Огромный пласт нашей словесности, полагал отец, совсем мало изученный. Сидит себе какая-нибудь скромная помещица в глуши и все записывает — все, на что падает взгляд. Характеры крестьян, погоду, приметы, виды на урожай, способы соления рыжиков, визиты молодого соседа, состояние его гардероба… Отец считал, что этот скучный жанр оставил потомкам исчерпывающую картину прошлого быта. — Он помолчал. — Отец и сам грешил этим.
— Чем грешил?
— Ну, бытописательством. Про бант в твоей косе я знаю из его записок. Сам-то, конечно, ничего такого не помню.
— Так он писал? — подал голос Б. О. — До последнего времени писал?
— Возможно… Надо посмотреть в кабинете. Только вы уж сами там… — коротко взглянул на Басю, тут же отвел глаза. — Я не могу. Пока…
— Понимаю. Конечно. Ключ у тебя?.. Мы быстро… Только одним глазком.
* * *Кабинет — типичная профессорская берлога, какой ее показывают в старых кинофильмах. Стен нет, вместо них книжные полки, тут же деревянная лестница-стремянка с широкой верхней ступенью, на которой можно уютно устроиться, полистывая книгу, старое кресло с высокой жесткой спинкой, огромное бюро, где стоит письменный прибор на тяжелой малахитовой плите: две серебряные полусферы накрывают воронки чернильниц, Тяжелый запах пыли, затхлости, комната давно не проветривалась — скорее всего, с того самого дня, когда здесь нашли Павла Емельяновича.
— Что с этим парнем? — спросил Б. О.
— Кто знает? — пожала она плечами. — В последние годы он редко навещал отца, тот безвылазно жил в этом угрюмом доме. Все работал, беспрерывно мотался по просторам одной шестой, из края в край. Он и на похороны, говорят, толком не успел, примчался прямо из аэропорта, когда гроб уже засыпали землей.
— Что за работа такая беспокойная?
— По образованию он инженер. Строитель. Последние лет десять в шоу-бизнесе. Возводит эти кошмарные металлоконструкции на сцене. Для света, динамиков, спецэффектов. Наверное, у, него неплохо получается.
Б. О. прошелся вдоль книжных полок, пощупал корешки. Она обратила внимание на длинный ряд плотно притиснутых друг к другу тетрадей. Вынула первую попавшуюся. В обложку вклеен прямоугольный листок. Твердым почерком выведено: «1968, лето». Какая седая старина, подумала она, пуская страницы веером. «Июль. 30. Пятница». Строки ровно, тщательно уложены в графленый лист, чернила выцвели, порыжели. Она читала, поражаясь скрупулезности автора, подробно фиксировавшего неторопливое, сонное течение этого исчезнувшего, растворившегося без остатка во времени дня, постепенно проникала в его вылинявшую бытовую ткань и узнала, что у бабушки — у ее бабушки! — утром убежало молоко…
И так погрузившись в испарявшиеся с тетрадного листа краски, звуки и запахи, забыла, где она, зачем она в этом кабинете, а Б. О. тем временем тоже достал одну из тетрадей, уселся к бюро и медленно листал страницу за страницей.
— Черт!
Произнесено было тихо, почти шепотом, тем не менее реплика долетела до ее слуха.
— Что? — очнулась она.
В кабинете висела давящая тишина, разбавленная приглушенным, напоминавшим подскакивающий бег сухих горошин, дробным звуком, — Б. О. сосредоточенно барабанил пальцами по столу. Записями было заполнено листов десять. Он перевернул последнюю страницу. В правом верхнем углу проставлена дата.
Тот день, когда сгорел в доме ее Митя. Старик не изменил своей привычке и очень подробно, тщательно описал день. И тех, кто под вечер приехал к соседу по даче на джипе, тоже.
— Эскорт большого человека, — прошептал Б. О.
— Что? — оторвалась Бася от чтения. — Что ты сказал?
— Ничего, — отрицательно мотнул головой Б. О. и незаметно сунул тетрадку за пазуху.
4. Четверо в масках и с пистолетами
Игнатий некоторое время рассматривал открывавшийся за окном офиса городской вид, достаточно унылый (бензоколонка, изгиб трамвайных путей, обнесенная металлической сеткой стоянка), потом перевел взгляд на своего юного ординарца по особым поручениям, который застыл в дверях кабинета и рыбьими своими, холодными, остановившимися глазами уперся в девственно чистую малахитовую пепельницу на столе шефа.
— Мы их засекли, — пояснил он причину своего визита.
— Кого их?
— Женщину. Но она не одна. С ней человек лет тридцати пяти.
— Кто такой?
Ординарец медленно моргнул и пожал плечами.
— У меня к вам просьба, молодой человек.
— Да, Игнатий Петрович.
— Вы меня очень обяжете, если не будете смотреть мне в глаза. Во-первых, от вашего рыбьего взгляда у меня почему-то начинает холодеть кровь в жилах…
— А во-вторых?
— Во-вторых, в ваших глазах написано слишком уж откровенное презрение к христианским заповедям.
Молодой человек отвернулся и уставился в окно.
— Где вы их засекли?
— На даче. Там не все сгорело, осталась баня. Огонь ее не тронул. Она стоит на краю участка.
— На да-а-аче, — с неопределенной интонацией протянул Игнатий. — Мне это не нравится. За каким чертом ее туда понесло?
