Татьяна Столбова - Смерть по сценарию
— Ладно. — Я не стала спорить. — Пусть не со страстью. Но кажется, я действительно его пленила. Вы же знаете силу моего обаяния.
— Она велика, — принуждена была согласиться Мадам. — Только давай все же вернемся к делу. Как ты думаешь, кто такой Вэ Жэ?
— Может, Вадя? — предположила я.
— А как его фамилия?
— Жеватович.
— Подходит. Но каким образом он может быть связан с этим мальчиком?
— С этим уродом? А вдруг он его отец? Или дядя? Они даже чем-то похожи...
— Тоня!
— Ладно, ладно... Вадя действительно никак не вписывается во всю историю. Мишу он знал, но у них были чисто творческие отношения. Так по крайней мере мне всегда казалось.
— И мне тоже. Давай пока оставим таинственного Вэ Жэ и вернемся к нашим баранам. Ты говоришь, в тот вечер у Миши, кроме Дениса, были Менро, Линник, Михалев, Пульс и...
— Штокман, Сандалов и Невзорова.
— Невзорова? Кто это?
— Наша актриса. Снимается в главной роли.
— А Штокман?
— Администратор с «Мосфильма». Какой-то давний, хотя и не слишком близкий приятель Линника. Так мне Менро сказал. Кстати, Мадам, вам известно, что Линник был лучшим другом Миши?
— Конечно. Паша хороший мальчик. Он прекрасно поет. Ему надо было в певцы идти, а не в артисты.
— Я слышала, как он поет. Действительно здорово. И песни сочиняет отличные. Только при чем тут Миша?
— Миша тут ни при чем! — Мадам сердито махнула на меня тонкой сухой ручкой. — Не уводи разговор в сторону. С кем из Мишиных гостей ты успела побеседовать?
— Только с Менро.
— Не густо.
— Да я ж работала! — обиделась я. — Вадя и так за эти дни дважды меня отпускал. Галя — его ассистентка — уже на меня волком глядит. Ей же приходится за меня хлопушку держать...
— А завтра ты работаешь?
— Во второй половине дня.
— Прекрасно. Тогда в первой половине посети Дениса и... Ну, скажем, Сандалова. Успеешь?
— Успею. А о чем мне с ними говорить?
— Тоня! Ты же в отличие от меня читаешь детективы — ты должна лучше знать. К примеру, спроси, не случилось ли в этот вечер чего-либо необычного. Не ссорился ли кто с Мишей, не намекал ли на что-нибудь...
— Ясно.
— А сыщиков оставь в покое. Пусть они делают свое дело. Не мешай им.
— Я не мешаю! — оскорбилась я. — Только помогаю! Увидите, Владислава Сергеевна, они без меня не обойдутся. Не пройдет и пары дней, как Сахаров прибежит ко мне и на коленях будет умолять меня...
— Тш-ш-ш... — Мадам улыбнулась. — Допей свой кофе, и я тебя ошарашу.
— Да? Сейчас.
Я быстро допила кофе и выжидательно уставилась на Мадам.
— Денис согласился играть инвалида в фильме Михалева, — торжествующим тоном произнесла она.
— Как? Неужели? — ахнула я. — Но это же отличная новость! Надо ее немедленно обмыть.
— Не время сейчас... — снова нахмурилась Мадам, и я устыдилась.
С Мишиной гибели прошло всего несколько дней, а я уже готова радоваться жизни... Нет, все же эгоизм — худшее, что есть в человеке. Именно от него все беды. Именно он — прародитель всех прочих пороков, то бишь алчности, трусости, сладострастия, зависти и т. п. Мне, видите ли, захотелось света, веселья, благо есть повод... Да, конечно, жизнь продолжается, и все же... И все же...
— Простите...
Мне было так стыдно, что я даже поморщилась. А Мадам — ничего. Она у нас такая, все понимает.
— Ладно, Тонечка, иди теперь. Я устала сегодня что-то. Хочу полежать, книжку почитать. Константин Сергеевич принес, прекрасный перевод с французского... Да и письмо министру...
И я ушла.
***Я не стала ждать завтрашнего дня и от Мадам поехала сразу к Денису, благо и сегодня работала только с трех часов. Был риск, что Дениса не окажется дома, но звонить ему я не хотела. Сама не знаю почему. Может, подспудно опасалась, что он не захочет меня видеть. Не потому, что я — это я. А просто потому, что настроение у него скорее всего не располагало к беседе с полупосторонними людьми.
Повсюду таял снег, грязными полосами лежавший по краям тротуаров и грудами на козырьках подъездов. Во дворах стоял специфический весенне-канализационный запах — как говорил Миша, оттаивали говны, а с ними и земля, и то, что в ней. Ручейки талой воды стекали с неровных дорог к люкам и решеткам; тут и там посверкивали небольшие лужицы. Весна наступала, пусть медленно, нерешительно, но все-таки неотвратимо.
Я подошла к подъезду Дениса и остановилась. Я была тут лишь однажды — когда на студийной машине приехала за артистом, дабы отвезти его на съемку. Мы ждали его во дворе, и потому я не знала толком, на каком этаже находится его квартира и какой у нее номер. Вроде бы как-то в разговоре Денис обронил, что тоже живет на седьмом, как и я...
Код на входной двери, к моему счастью, оказался сломан, и я без проблем проникла внутрь. Здесь было довольно чисто, если не считать лужи у лифта. Ну да мне, как любому российскому гражданину, не привыкать. И не такое видали.
Обойдя лужу, я вызвала лифт. Дверцы разъехались, и я ступила в маленькую полутемную кабинку. С трудом нашла кнопку седьмого этажа — все цифры были выжжены. Какой-то идиот (не побоюсь этого слова) постарался. Тихонько дребезжа, кабинка поехала вверх.
На площадке я насчитала пять квартир. Какая из них Дениса? Пришлось применить метод дедукции. Я помнила: Денис говорил, что у него из окна видна помойка. Помойку я видела во дворе, судя по размерам, она была главной здешней достопримечательностью. Получается, что окна квартиры Дениса выходят во двор. Отлично. Уже минус три квартиры. Остаются две. Семьдесят четвертая и семьдесят восьмая. Одна — с железной дверью, вторая — с обычной, фанерной. Но метод дедукции тут не подходил. Я применила другой — собачий. Денис пользуется шикарным французским одеколоном, похожим на тот, каким пользовался и Миша. Я обнюхала сначала железную семьдесят четвертую, потом фанерную семьдесят восьмую. Слабый запах одеколона чувствовался у семьдесят восьмой.
Я человек без особенных комплексов. Мадам даже как-то сказала, что у меня есть всего-навсего один комплекс (зато какой!) — комплекс полноценности. Что ж, пусть так. Не утомляя себя ненужными размышлениями о том, что могу побеспокоить незнакомых людей, я надавила кнопку звонка и отпустила ее только тогда, когда услышала далекий мягкий звук шагов.
Дверь открыл Денис.
— Привет, — сказала я и попыталась протиснуться внутрь. Небезуспешно. Денису, которого я оттерла плечом, оставалось лишь отойти в сторону.
— Привет, — вяло ответил он.
С первого взгляда я отметила, что выглядел он неважно. Под глазами темные полукружья, небрит, вроде как даже похудел... Для роли сумасшедшего инвалида подойдет без грима. Что ж, после трех дней тюрьмы это нормально. Сердце мое отнюдь не сжималось от жалости. В конце концов, он дома и пока его никто не беспокоит. Кроме меня. Но это, я считаю, приятное беспокойство.
— Можно войти? — из вежливости спросила я, снимая ботинки.
Он усмехнулся и ничего не ответил. А что тут ответишь, если я уже и так вошла?
Надо заметить, что мне все же было немного не по себе. И вовсе не потому, что я вторглась в чужой дом без приглашения, а потому, что мои чувства к Денису не угасли за время его заключения, а, наоборот, усилились. Наверное, во мне живут гены декабристок, не иначе... Я вполне была готова к тому, чтобы ехать за любимым на край света. А впрочем, это не повод для ерничанья. Но такая уж у меня привычка. Мадам где-то права. Я боюсь собственных чувств и пытаюсь их скрыть даже от себя самой всеми доступными мне способами...
Волнение мое проявилось в том, что я нагло прошла на кухню и уселась на стуле, который стоял у окна. Это было самое удобное место и, по всей видимости, принадлежало хозяину.
Денис не протестовал. Он покорно сел на другой стул, у двери, и уставился на меня довольно-таки мутным взглядом.
Тут только я поняла, что он уже принял на грудь, и немало. Я никогда не видела его пьяным, только подвыпившим, и поэтому понятия не имела, как с ним теперь разговаривать. По своему опыту работы на студии я знала, что есть три категории пьяных людей: первые — с которыми можно нормально разговаривать, так как они адекватно воспринимают действительность и на следующий день, проспавшись, все прекрасно помнят; вторые — с которыми невозможно разговаривать; третьи — с которыми нельзя разговаривать. «Невозможно» и «нельзя» в этом случае не синонимы. Те, с кем невозможно разговаривать, просто нудные, трепливые и несут всякий вздор, о котором потом напрочь забывают. А вот те, с кем нельзя разговаривать, опасные. Они могут ничего не говорить, но добра от них не жди. Именно такой в пьяном виде наш даун пиротехник Сладков. Дурак дураком, а как напьется — мрачнеет, тяжелеет, и я тогда думаю почему-то, что он — военный преступник, скрывающийся от закона в недрах киностудии «Мосфильм». Не знаю, откуда у меня такая фантазия. Может быть, она навеяна фильмами сороковых — пятидесятых годов о шпионах и фашистских прихвостнях, что носят личину добропорядочных граждан. Хотя, ясное дело, Сладков никак не может быть военным преступником, потому что ему всего лет сорок пять и во время войны он еще даже не был зачат.
