Бернхард Шлинк - Прощание Зельба

5

В темноте

Когда я пришел к Самарину, он лежал с закрытыми глазами. Места для стула не было, я прислонился к стене и стал ждать. Он был в смирительной рубашке и ремнями пристегнут к кровати.

Потом он открыл глаза, и я понял, что закрыл он их только для того, чтобы, как собака, нюхом почуять, на слух определить, в каком я настроении и чего от меня ждать. Он смотрел на меня не мигая и не говоря ни слова.

— Велькер хочет получить своих детей. Поменять вас на них. И еще он хочет, чтобы вы окончательно и бесповоротно убрались из его жизни — и из его банка.

Самарин улыбнулся:

— Чтобы в мире все встало на свои места. Верхи у себя наверху, низы — у себя внизу.

Я ничего не ответил.

— Как долго вы намерены держать меня здесь?

Я пожал плечами:

— Сколько понадобится. Этим помещением никто не пользуется. Если будете вести себя неподобающим образом, вас напичкают таблетками, доставят к судье, и тот отправит вас в психушку. Хотя вас, как убийцу, следовало бы отдать под суд. Возможно, позже так и случится.

— Если в ближайшее время я не вернусь к своим людям, они отыграются на детях. Мы так условились: если со мной что-нибудь случится, детям тоже несдобровать.

Я покачал головой и оторвался от стены:

— Вам надо подумать. Я вернусь через час.

В сестринской Филипп, Фюрузан и вторая сестричка пили коньяк. Фюрузан смотрела на Филиппа влюбленными глазами. Ее подружке льстило, что ее взяли на дело, суть которого она до конца не уловила, но которое, по всей видимости, было крайне серьезным и опасным. Филипп, опять превратившийся в легкомысленного, обаятельного бахвала, снова и снова переживал свой триумф:

— Какой у него был взгляд, когда он почувствовал укол! А как фрау Нэгельсбах лежала на земле! А как быстро все было сделано — минута в минуту! А как мы промчались с сиреной и мигалкой!

Велькера напряжение отпускало очень медленно. У водонапорной башни он молча сел на скамейку рядом со мной. Через несколько минут мы уже были в такси, которое Нэгельсбах послал к нам от стоянки. Прежде чем поехать в больницу, мы покружили по Мангейму, чтобы убедиться, что никто нас не преследует. Всю дорогу бледный Велькер молчал, забившись в угол. Теперь он слушал Филиппа так, словно не верил своим ушам.

— Можно мне тоже коньяку?

Когда прошел час, я вернулся к Самарину.

— А мои деньги?

— Ваши деньги?

— Согласен, мне принадлежит лишь часть. Именно поэтому я не могу от них отказаться. Мои… деловые партнеры меня не поймут, если пропадут их деньги.

— Если с деньгами вы уберетесь дальше, чем без них, Велькер не будет иметь ничего против, забирайте. Но лучше я у него спрошу.

Велькер отмахнулся:

— Ради бога! Не нужны мне его грязные деньги! Если я их найду, отдам на благотворительность. Если они для меня пропали, значит, пропали, пусть забирает хоть завтра.

Самарин поразился:

— Велькер так сказал? Этот скупердяй из скупердяев?

— Он так сказал.

Самарин закрыл глаза.

— Вам нужно еще подумать? Я вернусь позже.

Филипп жаждал куда-нибудь сходить всей компанией — поесть, выпить, отметить.

— Мы пошли, так что присоединяйся скорей! Нэгельсбахи тоже идут. Когда Самарин примет наши условия, все равно пройдет несколько часов, прежде чем здесь окажутся дети. Караулить его не нужно. Он никуда не денется, а заартачится — ночная сестра сделает ему укол.

— Ладно уж, идите. А я останусь. Может быть, посплю часок-другой.

В сестринскую, где я остался, из коридора доносился их удаляющийся смех. Потом двери лифта, проглотив смех, захлопнулись, и стало тихо, только что-то журчало в батарее. Место и время обмена мы собирались сообщить Самарину как можно позже — так чтобы его люди успели только выполнить его указания. Сейчас он должен был передать им, чтобы они выехали с детьми в Мангейм. Я снова пошел к нему.

— Мне нужно… мне нужно в туалет.

— Я не могу вас отвязать.

Даже в смирительной рубашке, пристегнутый к кровати, он, крепкий и сильный, казался весьма опасным. Я отправился на поиски и нашел в сестринской утку. Когда я расстегнул ему брюки, спустил трусы, вытащил его член и, как сумел, заправил его в отверстие, Самарин отвернулся к стене.

— Давайте, — сказал я.

Когда я вернул брюки на место, он взглянул мне в глаза:

— Спасибо.

Через какое-то время он спросил:

— И кого же я, по-вашему, убил?

— Не притворяйтесь! Сначала жену Велькера, а потом… доказательств у меня нет. Но я уверен, что кто-то до смерти напугал Шулера. Сами вы это сделали или ваши мафиози — какая разница?

— Я знал Штефани с детства. Шулер учил меня читать, писать и считать, учил краеведению. От него я узнал про Кельтский вал на Святой горе, римский мост через Неккар, про сожженную Мелаком церковь Святого Креста.

— Это не исключает убийств.

Прошло еще какое-то время, прежде чем он спросил:

— И какое же я, по-вашему, имею отношение к мафии?

— Перестаньте, не надо заговаривать мне зубы! Не секрет, что вы отмываете деньги для русской мафии.

— И это превращает меня и моих людей в мафиози? — Он презрительно фыркнул. — Вы действительно ничего в этом не смыслите. Неужели вы считаете, что Велькер до сих пор был бы жив, будь мы русской мафией? Или вы сами? Или эти клоуны, которые меня схватили? В детстве Веллеры и Велькеры считали меня недочеловеком, и снова становиться им я не собираюсь. Да, я отмываю деньги. Да, мне все равно, для кого я их отмываю, — как и любому банкиру. Да, мои люди — русские, и они профессионалы. А я, — он еще раз выразительно фыркнул, — я сам по себе.

Он закрыл глаза. Когда я уже решил, что больше он ничего не скажет, он произнес:

— Нет, не нравились мне эти семейки, ни Веллеры, ни Велькеры. У деда Бертрама и матери Штефани было сердце. Но отец Бертрама… и сам Бертрам… жаль, что я их не прикончил.

— Разве не отец Бертрама вас вырастил?

Он засмеялся:

— В Сибири было бы лучше!

— Что с детьми Велькера?

— А что им сделается! Никто их пальцем не тронул. Они думают, что мои люди — их личные охранники, хвастаются ими, а девчонка еще и флиртует с ребятами.

— Вы позвоните своим людям? Чтобы ехали сюда вместе с детьми?

Он медленно кивнул.

— Пусть выезжают прямо сейчас. Тогда успеем обменяться еще сегодня. Надоело мне здесь валяться.

Я нашел его сотовый, набрал номер, который он мне назвал, и приставил трубку к его уху.

— Говорите по-немецки!

Он отдал краткие указания. Потом поинтересовался:

— Где будет происходить обмен?

— Это вам скажут, когда ваши люди будут в городе. Сколько им понадобится времени?

— Пять часов.

— Хорошо, тогда поговорим через пять часов.

Я спросил, нужен ему свет или выключить. Он пожелал остаться в темноте.

6

Ну, давай!

У меня снова поднялась температура, я попросил у дежурной сестры два аспирина.

— Вы неважно выглядите. Идите домой и ложитесь в постель!

Я покачал головой:

— Можно мне поспать здесь пару часов?

— В другом конце коридора у нас есть еще одна кладовая. Я поставлю вам туда кровать.

Когда я лег, мои мысли вернулись к Самарину. Интересно, в его каморке воздух такой же спертый, как здесь? Ему тоже кажется, что в комнате тесно? Он тоже слышит бульканье в батарее? Это был чулан без окна, и я лежал в полной темноте. Поднес руки к лицу, но ничего не разглядел.

Иногда думаешь, что дело закончилось, а в действительности оно только еще начинается. Так было утром, когда Самарин с Велькером провожали меня к машине. А иногда кажется, что находишься в самом водовороте событий, а в действительности все уже закончилось. Началось ли уже то, что мы собираемся довести до конца этой ночью? Конечно, пока еще ничего не происходит. Но где-то там… Распределены ли роли и обязанности так, чтобы события — какие бы рассуждения и договоренности за ними ни стояли — могли развиваться только по одному сценарию?

То, что меня беспокоило, было всего лишь какое-то смутное чувство. Какой-то страх, что я по своей медлительности в очередной раз опоздаю, не успею сообразить, что же на самом деле происходит прямо у меня на глазах. Поэтому я еще раз прокрутил все в голове: чего хочет Велькер и чего Самарин, что оба получат в лучшем случае и потеряют в худшем, какие неожиданности могут грозить им обоим, да и нам тоже.

На этом я уснул. В полночь меня разбудила дежурная сестра:

— Они вернулись.

Филипп, Нэгельсбах и Велькер сидели в сестринской и обсуждали, где лучше произвести обмен. Велькер хотел, чтобы это было укромное, тихое место, лучше всего на окраине.

Нэгельсбах выступал за открытую, освещенную площадь или улицу в центре города:

— Я хочу видеть противников!