Вильям Козлов - Ради безопасности страны
Гриваков без особого труда угнал молоковоз, — шофер жил на окраине поселка, — подкараулил на дороге Клавдию Михайловну, к его великой досаде она возвращалась с какой-то женщиной. Делать было нечего — когда еще представится случай? — и он решил их вдвоем накрыть... От Лепкова узнал, что Клавдия Михайловна отделалась испугом, а погибла какая-то учительница...
Шофера забрали в милицию. Пока суд да дело, он, Гриваков, отсюда смоется, кроме того, он чисто сработал — ни одна живая душа не видела его за рулем, — однако досада грызла: Клава-то осталась живой... Пришлось срочно уезжать с турбазы, Лидии Андреевне он сказал, что знает чудесное озеро (знала бы она, что это за озеро!), где он поныряет с маской и подводным ружьем, там такие щуки водятся!..
И вот они на берегу Мертвого озера, он знал, что тут никого не будет. Воспоминания о кровавой расправе с отрядом Филина не вызывали в его очерствелой душе раскаяния, он не жалел о том, что было. Там, в Канаде, оказавшийся за бортом жизни самозваный «граф» не раз задавал себе вопрос: почему он изменил Родине, стал карателем? Конечно, он не простил Советской власти высылки в Сибирь отца. Для вида отрекся от него, уехал из родной деревни, но ненависть к людям, лишившим его обеспеченной жизни, тлела в его душе... Потом скитания по чужим людям, экономия на каждой копейке. И все-таки не будь войны, наверное, с этим как-нибудь примирился бы. Война же заставила его снова все вспомнить: отца, раскулачивание, унизительное обивание порогов у дальних родственников... Гриваков тайком читал немецкие листовки, оккупанты сулили рай тому, кто добровольно перейдет на их сторону... Видя неодолимое наступление гитлеровцев, засомневался в могуществе Красной Армии, незыблемости Советской власти, но, не желая попасть впросак, искал подтверждения своим сомнениям, сам искал немецкие листовки, впитывал эту отраву. Даже себе он не мог признаться, что за всем этим скрывается животный страх смерти. Он читал в газетах и слышал от очевидцев, что гитлеровцы жестоко расправляются с непокорными, особенно ненавидят коммунистов и комиссаров... Им овладел ужас, что он не сможет вовремя перейти к врагам и доказать свою покорность. И тогда он зашил в командирские галифе листовку-пропуск — такие немцы тоже разбрасывали над линией фронта с воздуха. Тогда, у безымянной высотки, где разгорелся его последний бой, Гриваков — он был легко ранен в плечо — заполз в воронку от снаряда и, размазав кровь по лицу, притворился мертвым. Вечером, когда вдали утихли взрывы снарядов, он услышал немецкую речь, лающий смех, одиночные выстрелы — гитлеровские солдаты бродили по полю и пристреливали раненых. Дикий страх обуял его: пересидеть в воронке весь бой и теперь бессмысленно погибнуть! Он выскочил из воронки, поднял руки и стал кричать, путая немецкие слова с русскими, что сдается, в дрожащей руке трепетала листовка-пропуск... Ну а потом, в лагере для военнопленных, куда приехал за очередным пополнением оберштурмфюрер СС Рудольф Барк, начальник ГФП, они быстро договорились. Гриваков подписал все бумаги и заявил, что выбор он сделал еще будучи в рядах Красной Армии, немецкое командование может рассчитывать на него. Дальше — диверсионная школа, взвод тайной полевой полиции. Поняв, что для него назад пути нет, Гриваков стал верой и правдой служить фашистам. Опытный вербовщик Барк был неплохим психологом, своих подопечных быстро втягивал в кровавую работу: заставлял участвовать в казнях, облавах, вешать, расстреливать — в общем, навсегда обрубать за собой концы. Никто из карателей ГФП уже не надеялся на прощение у Советской власти. Это им внушали и эсэсовцы. Потому и побеги из подразделения Рудольфа Барка были большой редкостью.
Лишь в августе 1943 года «граф» понял, что сильно просчитался, добровольно став немецким холуем. Красная Армия нанесла сокрушительный удар гитлеровским армиям на Курской дуге, освободила Орел, Белгород. Нужно было думать о спасении собственной шкуры и обеспечивать себя на будущее...
13. ТЕРМОС С БРИЛЛИАНТАМИ
Не один он в ГФП об этом подумывал. Рудольф Барк несколько раз летал в Берлин с кожаным саквояжем, набитым награбленным добром. Оберштурмфюрер предпочитал золотые вещи: кольца, перстни, портсигары, не гнушался и золотыми зубами, которые каратели вырывали у своих жертв. Конечно, все это якобы забиралось для нужд третьего рейха, но «граф» знал, куда идет золотишко, попавшее к Барку!
Первым взводом командовал обер-лейтенант Ганс Майер, по-русски он изъяснялся лучше самого Барка. Не то чтобы «граф» подружился с Майером, но отношения они поддерживали приятельские, хотя вообще-то немцы посматривали на своих русских коллег из ГФП несколько свысока; как-никак они чистые арийцы, а славяне — низшая раса... Как-то после успешной операции — они тогда поймали трех русских военнопленных, убежавших со строительства подземного завода, — «граф» и Ганс Майер крепко подвыпили, у немца развязался язык, он сначала хвастался своими победами над польками, француженками, потом рассказал, как во Львове ему попался в руки польский еврей-ювелир. Он вместе с красавицей дочерью прятался две недели в полутемной комнатке второго этажа старинного особняка с мраморными колоннами, его укрывал какой-то украинец. Понятно, хозяина кокнули, вслед за ним хотели отправить на тот свет ювелира с дочерью, разумеется побаловавшись с нею, но в самый последний момент, когда над стариком уже закачалась петля, красотка бросилась перед ним, Майером, на колени, протянула сафьяновую коробочку, в которой оказались роскошные бриллианты чистейшей воды! Ювелир самое лучшее захватил с собой, а уж он-то понимал толк в камнях! Короче говоря, в любой стране на них можно безбедно всю жизнь прожить и еще детям и внукам кое-что останется... Еврея, конечно, повесили, девушку Майер пощадил: с неделю подержал возле себя, а потом передал солдатам...
«Граф» знал, что англичане разбомбили дом в Мюнхене, где проживала семья Майера, все погибли. Значит, сокровище Ганс хранил где-то при себе... Эти бриллианты крепко засели в голове «графа», по примеру обер-лейтенанта он тоже стал рыскать по селам и деревням, надеясь найти своего «еврея», но попадалась мелочь. Награбленные золотые вещи, сережки, кольца он передавал Кузьме Лепкову, который хранил их в тайнике. Этому человеку Гриваков доверял, знал, что он его не продаст, — слишком зависим от него и боится... Но все это было мелочью по сравнению с фантастическими бриллиантами Майера.
Несколько раз в отсутствие Ганса «граф» побывал в его комнате, все тщательно обшарил, но бриллиантов нигде не нашел. Тогда он стал внимательно наблюдать за обер-лейтенантом, — скорее всего, сокровища он хранил при себе: камни много места не займут. И бросилась ему в глаза одна любопытная вещь: Майер почти никогда не расставался с литровым алюминиевым термосом в брезентовом чехле, часто доставал его из кожаного портфеля, отвинчивал колпак, наливал в него горячий черный кофе и с удовольствием пил; случалось, наливал в термос шнапс или коньяк. Во время карательных экспедиций Майер пристегивал термос к офицерскому ремню рядом с парабеллумом. Скорее можно было вытащить у пьяного обер-лейтенанта парабеллум из кобуры, чем подержать в руках заветный термос... «Граф» сообразил, что вероятнее всего бриллианты спрятаны между днищем стеклянной фляги и алюминиевым корпусом.
Когда советские войска подступили совсем близко и Барк приказал жечь документы и готовиться к эвакуации, Гриваков решился во что бы то ни стало воспользоваться всеобщей нервозной суматохой и завладеть заветным термосом.
И случай представился! Ночью налетели советские бомбардировщики, все бросились из здания в вырытые неподалеку убежища, Гриваков затаился у комнаты Майера — тот почему-то замешкался и не спешил в укрытие. С финкой в руке «граф» ждал у двери, — в здании никого не было, — и тут он услышал раздраженные голоса, затем два выстрела подряд. Отскочив от двери, спрятался в соседней комнате. Бомбы взрывались неподалеку, из окон со звоном сыпались стекла, осколки с шипением впивались в бревенчатые стены. Когда наступила минута затишья, «граф» услышал, как в комнате Майера кто-то передвигал мебель, опрокидывал стулья. Наконец оттуда вышел взъерошенный Рудольф Барк в распахнутом мундире — нескольких пуговиц на нем не хватало. Лицо у шефа злое, кобура не застегнута... Вот кто, значит, тоже охотился за бриллиантами Майера!
Оберштурмфюрер, поддав сапогом валявшуюся на полу бронзовую настольную лампу, выскочил из здания, а «граф» немедля юркнул в комнату Майера. Тот лежал без мундира на полу, из виска вытекала черная струйка крови. Скомканный, с разодранной подкладкой мундир валялся рядом. Все в комнате было перевернуто вверх дном, но откатившийся и смятый у горловины термос лежал у окна. Умен был оберштурмфюрер Барк, и нюх у него, как у овчарки, а тут допустил большую промашку: внимания не обратил на неказистый, потертый, в брезентовом чехле термос... Полыхнувший снаружи разрыв фугаски осветил на миг засверкавшие на полу осколки стекла. Схватив бесценный термос, «граф» запихал его в карман галифе и с колотящимся сердцем выбежал на грохочущую улицу. Вскочил на мотоцикл, стоявший у входа, крутанул ногой стартер и, не обращая внимания на свистевшие осколки, вой пикирующих бомбардировщиков над головой, помчался к Мертвому озеру. Он и до сих пор не знает, почему именно понесло его туда. Наверное, где-то в подсознании понимал, что нет сейчас для него места надежнее, — Барк так просто не оставит это дело. Он будет искать бриллианты и ради них пойдет на все, застрелил же своего ближайшего помощника!
