Лилия Беляева - "Новый русский" и американка
А за иллюминатором все плескалось и плескалось море, и я опять, абсолютно не к месту, вспомнила своего непокорного, ужасно грубого русского нахала и подумала вдруг с безутешной печалью: «Наверное, это моя первая настоящая любовь…» И в какую минуту подумала? Когда, кажется, ни одна здравая мысль не может задержаться в голове! Невероятно, но факт: именно тогда, когда мой по-обезьяньему ловкий, горящий огнем африканской страсти Джон опять поднял меня на свое «копье» прямо тут, в воздухе, где наши тела парили и реяли, и издал свой дикий, воинственный, торжествующий крик… «Да, — решила я, уже как бы с большей ответственностью, чем когда-либо, скорее всего — это настоящая любовь…»
И, возможно, если бы рядом со мной оказался в ту минуту не Джон с его удивительным, редкостным умением развлечь опечаленную женщину, а кто-нибудь менее чуткий, я бы, наверное, мысленно ушла далеко-далеко. И, возможно, даже всплакнула…
Но Джон аккуратно спустил мое тело на пол, отвязал его от веревок и осыпал его какими-то своими, видимо, выросшими в саванне, сухими пряностями, а сверху потрусил сахарной пудрой, и каждая клеточка моего отзывчивого тела тотчас испытала изумительное ощущение, как если бы надо мной, едва прикасаясь крылышками к моей нежной коже, трепетали мириады бабочек. И это ощущение тысячекратно усилилось, когда мой неутомимый Джон, сверкая своим черным, загадочным, мрачноватым телом, принялся обтрагивать мое несколько неподготовленное к таким неожиданностям тело самым кончиком своего языка и лишь потом принялся с откровенным мужским наслаждением, урча и мурлыкая, как большая-большая разнеженная на солнце кошка, откровенно слизывать с меня и пряности, и сахарную пудру. А когда его язык, словно случайно, попадал в заветнейшие складочки и как бы расщелинки моего тела, замершего в рассеянном, беспредельном изнеможении, — я почему-то не выдержала и тоже замурлыкала, замурлыкала…
И тут на глаза мне попался его точеный, узкобедрый, истинно мужской зад… Но почему-то не вызвал столь сильных эмоций, возбуждающих мою женскую сущность, а вот макушка его — вызвала. Да ещё какие! Глядя именно на его черную макушку, где черные волосы распадались и раскручивались воронкой, я потеряла всякую власть над собой, потому что чувствовала, до легких судорог моего чуткого лона, до чего сексапильна эта черная макушка, какие невероятные, поразительные наслаждения обещает…
Так оно и вышло. Именно этой окруженной жесткими волосами воронкой он принялся, лежа на спине и словно бы как бы бодаясь, оглаживать мой пупочек и все оглаживал, оглаживал беззаветно, пока томительное, неудержимое желание, как огонь по бикфордову шнуру, не помчалось вниз и вверх — отчасти к моим перенапрягшимся от возбуждения грудкам, отчасти к моему отзывчивому, сладенькому бутону там, глубоко внизу, который по справедливому замечанию начитанного китайца, с которым я (помните?) имела дело — уже покрылся легкой серебряной росой пылающей страсти, как костер из сухого бамбука, возлежащий на изумрудах и алмазах посреди ночного, бархатного, вечного пространства…
Что бы я делала в этот невыносимый момент, если бы рядом со мной не оказалось такого исключительно сообразительного, с прекрасной реакцией Джона? Едва уловимым, каким-то изысканным жестом он стремительно натянул на свое боевое, неудержимое «копье» очередной оранжевый «скальп» и…
Признаюсь, от усталости мой самоотверженный Джон смог прошептать мне вслед только три слова:
— Благодарю тебя, королева…
Он даже с четверенек не смог встать — так я его и оставила в этой несколько экстравагантной, но по-своему милой, позе…
Однако разве все это меня примирило с действительностью? Остудило? Нет и нет. Хотя, признаться, мечталось об отдыхе — принять душ, освежить все заветные уголки своего верного, надежного, неугомонного тела дезодорантами, лечь в постель, позвать гарсона, или как там у них называется, чтоб принес чашечку кофе, ликер, орешки, фрукты…
Однако едва вымылась, едва осело легкое душистое облачко от дезодоранта моей любимой французской фирмы «Диор», едва мое шелковистое тело коснулось прохлады чистых простыней, и тотчас — даже невероятно! перед моим мысленным взором возникло могучее, опушенное густейшим мехом, «орлиное гнездо» «нового русского», а внутри его, в самой восхитительно-чарующей чаше, — великолепная флейта… нет, точнее — целый саксофон… Именно это я увидела там, в его каюте… и потянулась… потянулась, а он, жестокий хам, как рявкнет: «Пошла вон!»
Боже, да разве кто-нибудь когда-нибудь поймет до конца женщину, если она сама себя не в силах понять! Ведь по всем правилам, по закону справедливости и морали что я должна была чувствовать по отношению к этому ужасно-прекрасному «новому русскому» с криминальным уклоном? Только презрение и еще, пожалуй, брезгливость. В конце концов я ведь профессорская дочка! У меня в детской комнате всегда лежали сказки Андерсена в замечательных картинках и призывали к благонравию. Я не имела права расчесывать волосы кое-как, а непременно должна была вгрызаться в них расческой тридцать пять раз, не меньше.
— Массируй, массируй кожу, детка!.. Иначе облысеешь — так говорят ученые, — пугала меня моя ученая мама.
А ученый папа, перелистывая толстенный том Шекспира или Сервантеса, добавлял:
— Кэт, надо уметь владеть своими эмоциями даже в мелочах. Ты рано или поздно выйдешь в мир, где от человека требуется очень много терпения.
Но как бы то ни было, несмотря ни на что, мое изящное, длинноногое, душистое тело, едва освободившись от обезьяньих причуд шоколадного сингалезца, вспомнило этого проклятого, неподдающегося, таинственного «нового русского»… и его забил озноб нестерпимого желания, и все это, вместе взятое, заставило меня опять подумать: «Наверное, вот это и есть любовь». А что же еще? И это было невероятно и как будто даже оскорбительно для моей гордости красивой, независимой американки. Я даже зажмурилась от нежелания признаться себе в том, что именно «новый русский» с грязными пятками и криминогенным ореолом сумел меня — и так легко — поймать в любовные силки. И, о ужас! Под моими веками тотчас замелькали, словно я глядела на конвейер, как бы цветочные букеты в блестящей, прозрачной пленке, а только вместо цветов в эту сверкающую пленку были обернуты фаллосы. И если поначалу мне показалось, будто все это ничуть не оригинальная, стандартная продукция, то, приглядевшись, я обнаружила, что все пакеты содержат в себе невероятную, изнуряющую, возбуждающую драгоценность — «орлиное гнездо» «нового русского» с горделиво, победоносно рвущимся вверх «саксофоном»… И все это — мимо меня… И я застонала от отчаяния… вскочила, накинула на себя пеньюар весь в золотистых кружевах, восхитительно трепещущих при ходьбе, на ходу побрила ноги и бросилась туда — туда, где была его каюта.
Наверное, пуритане меня и за это будут осуждать. Им ведь, замороженным, с глазами мертвой лягушки, с жидким мешочком едва трепыхающегося сердца, никогда не понять живую, полнокровную женщину во всеоружии молодой силы, азарта и любовной истомы, истекающей безо всякой пользы прямо на ковровые дорожки парохода…
Да, да, я опять подошла к крепостной двери заветной каюты и прислушалась, и мне опять почудилось, что там что-то скрипит или даже скрежещет. Но когда я постучала — наступила полная тишина. Как истинная американка я не отступила и постучала ещё сильнее. Но в ответ — только глухая, беспросветная, бесчеловечная тишина. И что со мной было — не описать. Подчеркну лишь одну деталь, которая многое объяснит тонкому, чувственному человеку: на том месте, где я стояла у двери каюты, осталось буквально небольшое озерцо — это накапавший сок моего страждущего тела…
И что же мне было делать, скажите на милость? Читать газеты о последних политических новостях? О том, что принцесса Диана предпочитает короткие юбки? О том, что какой-то идиот настоятельно рекомендует женщинам рожать в воде? И этим спасаться? Всей этой чушью?
Или я должна была принять успокаивающее и уснуть? То есть дать отраву своему молодому, жаждущему новизны организму? Словно злодейка? За что же мне обижать свое прелестное тело, способное наслаждаться и дарить наслаждение другим? И потом, я подумала особенно как-то уверенно: «Все равно что-то должно произойти такое… такое… и мы с этим «новым русским» так захотим друг друга, что когда встретимся — стены содрогнутся и весь этот пароходишко, перенаселенный утлыми, невкусными старичками-старушками, пойдет ко дну, а мы, сильные, веселые, счастливые, воспарим на самый пик знаменитого японского вулкана Фудзиямы и там, где-нибудь в уютном, теплом местечке продолжим заниматься любовью… И так, так, что…»
Я вернулась в свою каюту, разделась, нажала на кнопку… Мне вдруг подумалось: «А разве гарсон… или как он тут у них, у русских, называется, не человек, не русский?» Правда, до сих пор на мой звонок приходили почему-то русские девушки… и весьма милые, впрочем… Но я ведь не лесбиянка… Хотя другие находят в этом нечто…
