Лилия Беляева - Убийца-юморист
- А как же эту пьесу назвал?
- Подождите... сейчас вспомню... Ага! Что-то с бумагой... Вроде, так "Бумажные крылья..." Было и третье слово, но я забыл, какое...
Провожал меня композитор тоже шумно и весело:
- Оглоеды мы все, оглоеды! Если подходить к нам по большому счету. В тринадцать лет собираемся подвиг совершит во благо всего человечества, а к тридцати уже законченные прохвосты, уже пробежались по хребтам своих соплеменников, уже слышали под подошвой хряск их косточек... А как же! Медку маловато, а мух тьмы и тьмы...
Боковым зрением я углядела через распахнутую дверь дальней комнаты фрагмент черного рояля и белую вазу на нем с алыми розами. Красиво, черт побери!
- Да! Вот еще, - обернулась к Николаю Николаевичу уже у приоткрытой двери. - Вы были на похоронах Шора. Как они проходили? Может быть, заметили что-то необычное?
Крупная, широкоплечая, несколько обрюзгшая фигура композитора, возвышающаяся надо мной монументом, замерла в добросовестном раздумье. Ответ же не дал никаких полезных мне сведений:
- Как хоронят мало кому известного старого драматурга, получавшего нищенскую пенсию? В стране, где не экономика, а сплошной кризис и гугнявые обещания вершителей судеб вы понедельник уж обязательно показать нам некие сияющие вершины? Я считал по пальцам - всего шесть человек было, включая покойника. Я, брат его с женой, поэт Тимофей Лебедев, ещё актер Томичевский Владимир, тоже старик порядочный... в первой громкой пьесе Шора играл где-то в конце пятидесятых... Ну и ещё поэтесса... как ее... стихи, вроде, для детей пишет... в возрасте... Нина... Нина...
- Нина Николаевна Никандрова?
- Так точно, товарищ старшина! Она самая. Тоже, судя по прикиду, не из преуспевающих... Ну, конечно, ни музыки, ни миллиона алых роз на могилу... Но слова были сказаны. Хорошие. Все сказали. Томичевский каким Шор был в окопах, они вместе воевали, как он после своей первой удачной пьесы мог зазнаться, но не зазнался...
- А поэтесса?
- Она что-то... чисто женское... Мол, где-то отдыхали вместе когда-то в Крыму и он, Шор, каждое утро собирал со всех столов остатки и относ л бродячим псам... Что-то туманное о странностях славы, которая кому-то достается, а кому-то нет... о непризнанных талантах, которые бродят среди серости как луна среди туч... В общем, даже красиво. Между прочим! Между прочим! - композитор по привычке схватился обеими руками за голову. - Она тоже читала ту пьесу, "Бумажный... змий". Вот! Не "крылья", а "змий"! Шор ей давал читать! Возможно, их сблизило взаимное чувство вины перед бродячими собаками - она тоже не могла смотреть им в глаза, тоже собирала объедки...
- А вы знаете, она ведь тоже умерла...
- Как? И она?! И давно?
- Через два месяца после Шора...
Композитор безмолвствовал целую минуту. Когда заговорил, я почувствовала враждебную ноту в его голосе:
- Вас это удивляет? Так ведь не девочка...
И чего это он вдруг?
Однако долго мне раздумывать на эту тему не пришлось. Поблизости прозвучал чистенький приветливый голосок:
- Николай Николаевич! Я из "Вечерочки"... простите, опоздала немного.
- Не люблю думать о смерти! - были последние слова композитора, предназначенные мне.
Рядом с нами уже мельтешило что-то пестренькое, пахнущее свежими цветочными духами и веселенько обещало:
- Только о красоте будем говорить! Только о музыке! Только о любви!
- Вот это правильно! - легко развеселился Николай Николаевич.
Не поняла я, не поняла, чем уж так могло раздражит композитора средних лет мое сообщение о смерти незначительной поэтессы Никандровой, действительно, умершей не в расцвете сил, а "в возрасте", как говорится... Или они были знакомы, а он теперь по каким-то причинам не хочет, чтобы это было известно? Почему его добродушие как рукой сняло после упоминания о смерти поэтессы?
Копать так копать. Я договорилась по телефону с приятелем Шора Владимиром Томичевским, что встретимся на Тверском бульваре, возле памятника Сергею Есенину. Он там живет поблизости. Обещал ждать.
Однако я пришла первая. У подножия бронзового рязанского парня кипела, как ни странно, настоящая словесная битва. Животастенькая тетенька в очках трясла сразу и животом, и своим рыжим конским хвостом, и газеткой "Экспресс-события" и пыталась всех перекричать:
- Вашего Есенина будут любить только примитивные люди! Только те, кто не знает таких поэтов, как Блок, Сологуб, Ахматова, Мандельштам, Ходасевич, Пастернак!
- Что, съели? - с тонким знанием этикета интересовался у толпы худощавый субъект с интеллигентно пригорбленной спиной, повторяющей почти в точности очертания его носа. - это в газете написано! И в журнале! Это говорит известный критик Остоскотский-Белоцерковский!
Толпа оторопела и притихла. Ну раз шмякнули по башке сложнейшей двойной фамилией с подоплекой!
Я и сама приобалдела. Я ведь тоже любила Есенина просто так. Любила и все. Оказалось же, следовало предварительно испросить разрешения у Остоскотского-Белоцерковского, истинного гурмана от поэзии!
- Есенин - поэт для бедных! Умственно отсталых! - выбросила в воздух бесстрашная, как Каплан, животастенькая пропагандистка и агитаторша. - Для тех, кто до сих пор предпочитает квас баварскому пиву. Для квасных патриотов!
Толпа взревела:
- А-а-о-о-у-у!
И пошло:
- Дерьмократка нашлась! Вонь развела! Ишь, размитинговалась на русской земле! Катись к Клинтону! В Тель-Авиве, блин, горлопаньте!
Сзади меня кто-то произнес раздумчиво и грустно:
- "Изумительное и ужасное совершается в сей земле: пророки пророчествуют ложь, и священники господствуют при посредстве их, и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого?"
Я обернулась. Старик. Разговаривает сам с собой. Глядит мимо памятника куда-то вдаль, прищурив светло-серый глаз. Волосы снежные, словно побывавшие в отбеливателе, который ежечасно рекламирует теле. Под худым подбородком между крепко проутюженными крыльями воротника белой рубашки черная бабочка. Брюки темно-серые. Туфли - черные. Актер, не иначе... Не иначе он самый, Владимир Томичевский. Я вспомнила его лицо на экране... Играл второстепенные характерные роли князей, немецкий офицеров, главарей банд и так далее. Но давно - где-то в шестидесятых.
Наконец он повел взглядом в мою сторону и молвил, кивнул Есенину:
- Страдалец... буйная головушка.
- Как вы верно сказали, - отозвалась я. - Все-таки, странно, до сих пор вокруг него кипят такие нешуточные страсти.
- Это было всегда! - торжественно произнес старый актер. - И будет. Каждое истинное явление в искусстве - блеск алмаза, который многих пленяет, но многих и раздражает. Памятник прекрасен. Этот молодой бронзовый рязанец смотрит прямо в душу тем... у кого душа есть. Обратите внимание - у него, действительно, голубые глаза!
Это было так. Потому что бронза успела покрыться изумрудно-бирюзовой патиной.
- Я лично благодарен Богу. За то, что дал мне возможность видеть много, в движении и коловращении. Я ещё помню, как в свое время Сергея Есенина смели с лица земли большевистские установки. А теперь - вот! В самом центре Москвы! И народ не иссякает! - актер рассмеялся без голоса, откинув голову назад, и шагнул к памятнику, преклонил перед ним колено положил на постамент свои цветы, четыре нарцисса.
Народ продолжал галдеть. Но теперь тут напирали друг на друга грудью "демократы" и "коммуняки". Два вполне интеллигентных дяденьки кричали едва ли не рот в рот друг другу:
- Что ты со своими "коммунистскими" идеями лезешь? Мало народ обманывали? Не они ли обкормили его до тошноты показухой и демагогией? С этого все началось! С этого!
- А твои "дерьмократы" мало налгали этому же народу?! Мало наизголялись над ним?
- Ти-ши-на! - вдруг на басовой ноте рявкнул Томичевский, и, действительно, все спорщики мгновенно утихли.
Но это-то ладно. Это-то ещё ничего. Я ещё к Томичевскому никак не относилась. А вот очень понравился он мне, когда простер в сторону памятника Есенину свою руку и строго спросил у собравшихся:
- Так за кого, за какого лидера мы с вами, недотепы и пустомели, будем голосовать в следующий раз?
- За Сергея Есенина! - монолитно громыхнула толпа.
- Правильно! - подытожил старый комедиант. И мне:
- Если не ошибаюсь, вы - Танечка? А я...
- Если не ошибаюсь, Владимир Петрович?
- Так точно. Вы про Семена Шора хотите узнать? Считайте - узнали кое-что. Я вам продемонстрировал, как бы он утихомирил ярость толпы. Но словечко, которое употребил бы по отношению к врагине Есенина, не берусь произнести. Только синоним: "Не долюбили тебя, красавица! Вот и полезла в пропагандисты-агитаторы". Но мог обратиться к присутствующим: "Граждане-товарищи, тут мамзелька недо...ая, а ей кажется, что идейная. Кто возьмется добровольно оказать ей соответствующую услугу? Поднимите руку!"
- Такой хулиган был?
- Такой. Не принимал всерьез трибунов, вождей и диктаторов. Вон скамейка освободилась. Сядем?
