Фредерик Дар - Освободите нас от зла
Это оказалось гораздо легче, чем я себе представлял. Нужно признать также, что мне удалось найти подход к делу. Однажды вечером нарыв был вскрыт. Глория укладывалась спать, и ее прозрачная нейлоновая сорочка подстегнула желание, долго зревшее у меня в крови. Я обнял ее, и мы оба разрыдались, губы наши были совсем рядом. Мы не пытались скрывать наше горе друг от друга.
— Ах, Глория, — вздохнул я, — как было бы хорошо, если бы в тебе оставалась хоть капля любви ко мне!
— Но я всегда любила тебя, Шарль!
— Ах ты, маленькая моя потаскушка!
Ее серьезный вид потряс меня.
— Всегда, Шарль… Я оказалась слабой, подпала под обаяние этого мальчика, согласна, но думала я всегда только о тебе…
После этих слов мы долго не разжимали объятий. Насытившись любовью, она положила свои прекрасные горячие руки мне на грудь.
— Я не хочу больше с тобой расставаться, Шарль… Ни на секунду. Найди мне работу у себя в управлении. А что, если я стану твоей секретаршей, а?
Эта мысль позабавила меня. И Глория появилась на заводе… Там ей удалось быстро проявить свои неординарные способности. Работа ей нравилась. Она хорошо разбиралась в делах. За два месяца она сумела стать незаменимой помощницей и была в курсе всего, что творилось на предприятии. В полдень мы обязательно обедали в Париже. Выбирали маленькие ресторанчики попроще. Под вечер покидали завод. Жизнь наша очищалась, как очищается грязная вода, проходя через слои песка… Работа стала нашим избавлением.
Иногда, вспоминая о ее измене, я впадал в гнев и отвешивал ей пощечину. Это нравилось мне, и ей, кстати, тоже. Пощечины освобождали нас, и следовавшие за этим периоды любви стоили стыда и боли. Об убийстве мы вспоминали все реже и реже… В газетах об этом не было ни слова, и полиция к нам больше не наведывалась. Дела подобного рода кочуют обычно из отдела в отдел, пока о них вовсе не забывают. Каждый год во Франции исчезают люди, и готов поспорить, до сей поры никто не знает, что с ними стало. Дело Нормана должно было пополнить нескончаемый ряд ему подобных. В те редкие дни, когда, после долгого молчания, мы возвращались к нему, Глория спрашивала, что я сделал с трупом. Это было моим наваждением, и я не хотел раскрывать ей правду, опасаясь нервного срыва, поскольку ей приходилось бы ежедневно встречаться с местом его упокоения. Я всячески избегал обсуждать этот вопрос. Но она становилась все настойчивее по мере того, как видела, что я излечиваюсь от ревности. Мужчине трудно противостоять женской воле, поскольку у него все иначе. У мужчины воля переплавляется в долг, вместе со всем трудным, что подразумевает под собой это слово, а вот у женщин воля есть каприз, со всем тем сладким и возбуждающим, что входит в это понятие.
Однажды вечером, когда мы подольше задержались на заводе, чтобы самим проследить за отправкой значительной части продукции за рубеж, я рассказал ей всю правду. Необходимо было проверить таможенные бумаги, поскольку приходилось соблюдать определенные нормы при упаковке отправляемых грузов. Мы не обращали внимания на время и старались не замечать усталости, смыкающей наши глаза. В конце концов все было практически готово к отправке, мы погасили свет и заперли дверь кабинета. Глория даже не поправила косметику.
— Поедем куда-нибудь поужинаем? — предложил я.
У меня зрело смутное желание забыться в музыке и шампанском. Глория ответила согласием, и мы направились через заводской двор к машине. Мы уселись, и я проделал все обычные для водителя операции. Включил фары. Ослепительный свет уперся в стену, послужившую Норману усыпальницей. Эта огромная белая стена в желтом свете показалась мне гигантским вертикальным склепом, странным мавзолеем, бросившим вызов людям и небу. Никогда еще на моей памяти человека не хоронили так высоко. Свет фар придавал этому сооружению вид таинственный и пугающий, и я, сам того не желая, вдруг произнес:
— Он там!
Глория вздрогнула. Она поняла, что речь идет о ее жертве, но ей не удавалось слить воедино место, как таковое, с тем, кто находился в этой стене. Я указал пальцем.
— Он там, Глория, — повторил я. — В десятке метров от нас. Он навечно замурован в этой стене…
Она вздрогнула и посмотрела на меня испуганным взглядом.
— Ты хотела это знать, — сказал я, — так что вот, изволь! Не правда ли, уникальная могила, никому и в голову не придет искать его здесь?
И я со всеми подробностями рассказал о трудоемкой и хитроумной процедуре, к которой пришлось прибегнуть. Она слушала молча, словно рассказ мой парализовал все ее чувства и мысли. Она не сводила взгляда с этой жуткой стены. Она пыталась определить, в каком именно месте замуровано тело; тело того, кого она любила. Когда я замолчал, тишина показалась мне гнетущей. Вид этой каменной стены, освещенной фарами автомобиля, погружал нас обоих в какой-то жуткий экстаз. Я не мог даже пошевелиться. Я повернул ключ зажигания в замке, и знакомое урчание мотора вывело нас из оцепенения. Глория молчала, но я не решался заговорить с ней сейчас. Я отъехал назад, и колдовское наваждение улетучилось. Затем навстречу поплыли унылые улочки заводских кварталов, бульвары, обсаженные деревьями и плохо освещенные, наконец показались огни Парижа. Я доехал до площади Звезды. Яркая иллюминация на Елисейских полях пролила мне бальзам на душу. Мы зашли в ночной ресторан, который посещали иногда. Машину я припарковал неподалеку. Мне стоило огромных усилий расшевелить Глорию. Казалось, она пребывала в состоянии шока. Я положил ей руку на шею и принялся гладить. Моя ласка заставила ее вздрогнуть. Она отвела голову и попыталась уклониться от моей руки. Я молча вышел и не стал протягивать ей руку, чтобы помочь выбраться из машины, смутно догадываясь, что свою она мне не подаст. Я внушал ей ужас. Пока Глория ничего не знала о процедуре погребения Нормана, она не задумывалась и о моей роли в этом деле, но теперь, когда я ей все поведал, она наверняка считала меня пожирателем трупов.
Мы уселись за дальний столик. Я заказал филе калкана[1] и шампанское. Мы ели молча. Глория много пила, и я следовал ее примеру. Чтобы иметь достаточно сил противостоять наваждению которое ее преследовало, мы открыли вторую бутылку шампанского, и я поднял свой бокал.
— За нашу любовь, Глория…
Она не шелохнулась.
— Я чувствую, что внушаю тебе ужас, — сказал я. — Ты даже не отдаешь себе отчета, до какой степени забыла то, что совершила. Ты думаешь лишь о том, каким образом я уничтожил следы, оставленные тобой.
Во мне поднималась ярость, и Глория это видела. Она пристально посмотрела на меня, словно пытаясь своим очарованием выстроить преграду между собой и моими словами. Но я уже не мог сдержать этот ядовитый поток, рвущийся из меня. Я дрожал, словно лист на ветру.
— Ты преступница, Глория… Преступница и потаскуха, больше того, ты заурядная шлюха. Теперь я уверен, что несколько лет тюрьмы пошли бы тебе на пользу!..
Легкая улыбка промелькнула на ее лице. Я не знаю, что она могла означать, но именно эта усмешка окончательно вывела меня из себя. Я выплеснул ей в лицо шампанское из бокала. Она ничего не сказала, даже не шелохнулась… Глория походила на деревянную статую, которую устанавливали раньше на носу корабля. Она казалась совершенно нечувствительной к оскорблениям.
Из-за соседнего столика поднялся какой-то мужчина. Он подошел к нам и схватил меня за рукав куртки, обозвав при этом трусом. Тогда и я, не говоря ни слова, тоже встал. Передо мной был высокий и крепкий парень с выступающей челюстью. Казалось, челюсть эта просто создана для того, чтобы получать удары. И удар последовал. Вы наверняка видели фильмы, в которых показывают драки. Так вот, парень этот рухнул именно так, как показывают в кино. Подбежали официанты и попросили немедленно покинуть ресторан. Мы с Глорией вышли.
Я был настолько возбужден, что даже не испытывал стыда. В машине я посмотрел на Глорию и увидел, что на лице у нее еще блестят брызги шампанского. Они напоминали мне жемчужины или капельки золота, стекавшие с ее ресниц… Все еще дуясь, я протянул ей платок. И она странно покорным голосом произнесла:
— Прости меня, Шарль!
После всех этих событий между нами наступил период отчужденности. Мы прервали наши супружеские отношения, подолгу не разговаривали друг с другом, но не потому, что дулись, а лишь по простой причине: нам нечего было друг другу сказать. Мы походили на пару быков, тянувших тяжело груженную повозку. А однажды утром мы увидели в саду снег, и, сам не знаю почему, это изменение в природе, такое простое по сути, сломало атмосферу маразма… Я обнял Глорию, она улыбнулась, и мы принялись болтать о разных вещах, словно между нами ничего не произошло. Мы по-прежнему целые дни проводили на заводе. Но только теперь я стал замечать, что Глория все чаще задумывалась, подходила к окну кабинета и подолгу глядела на стену в глубине заводского двора. Затем она как ни в чем не бывало возвращалась к работе.
