Василий Казаринов - Ритуальные услуги
Я окончательно расслабился, отдавшись причудливым играм тех массажных пассов, что заметно размягчали мое одеревеневшее лицо, наполняя мышечные ткани теплом и дремавшими под спудом энергиями, какой-то неведомой мне доселе эластикой и податливой мягкостью. Нечто гипнотическое было в скольжении этих уверенных рук, вылепливавших заново мои заскорузлые черты моей физиономии, которой в какой-то момент коснулась обжигающая прохлада косметической маски, остро пахнувшей свежим огурцом.
— А это обязательно? — пробормотал я.
Вопрос остался без ответа.
Спустя какое-то время огуречную маску сменила другая, с прохладным мятным привкусом. Я про себя махнул рукой на все эти ухищрения — в конце концов занимавшиеся мной люди, наверное, знали- свое дело и поникали, сколь долог и труден путь эволюции, медленно, шаг за шагом, вылепливающей из косолапого неандертальца джентльмена с легкой, свободной походкой.
Трудно сказать, сколько времени я провел, пытаясь освоить и узнать самого себя изнутри, с изнанки, что ли, — с помощью ощущений, бродящих в обновленных подкожных тканях, и наконец решился открыть глаза.
С губ моих едва не сорвалась та классическая фраза, которую в интонационно бесчисленных вариантах выплескивал из себя водитель белых «Жигулей», но я вовремя прикусил язык.
Из зеркала на меня взирал импозантный человек с идеальной стрижкой, аккуратной эсдековской бородкой и холеным лицом.
— Черт, лицо у меня стало… Какое-то каменное, что ли, — заметил я, вглядываясь в зеркало.
Желтоголовый визажист приподнял брови и сделал витиеватый жест рукой.
— Что-что? Каменное?
— А впрочем, вполне комильфо. Вы просто гений, маэстро. — Я ощупал острый клинышек бородки, модный во времена оны в среде просвещенных меньшевиков, и покосился на стилиста. Стоя рядом, он задумчиво поглаживал размягченный детской ямочкой подбородок. Только теперь я заметил, что ногти его тщательно отманикюрены.
— М-да… — В его устах эта рассеянная реплика прозвучала на французский манер. — Пожалуй, надо бы несколько акцентировать брови… Чуть смикшировать линию верхней губы… Будьте так любезны. — Он наклонился к моему уху. — Сделайте одолжение… Надуйте щеки.
Я послушно исполнил его пожелание и покосился в угол зеркальной комнаты, где, привалившись спиной к белой колонне, стояла Мальвина. Она удовлетворенно кивнула.
Я выбрался из кресла, бросил на подлокотник фартук.
— Ну и что дальше? — спросил я.
Она ответила не сразу. Постояла, скрестив руки на груди и в упор глядя на меня, потом оттолкнулась спиной от опоры и улыбнулась.
— Сейчас мы заедем в один магазинчик… Собственно, это очень милый бутик. Тебе надо приодеться.
— Может, и так сойдет?
Она покачала головой.
— Не уверена. Сегодня вечером мы идем в одно хорошее местечко. Ничего особенного. Очередное великосветское party…
На обратном пути к ее машине я старательно ставил ногу аккуратно по следу мужских штиблет. Получалось с трудом: шаг у истинного джентльмена оказался коротковат — наверное, в этот момент со стороны я походил на цаплю, выискивающую в болотной тине, чем бы поживиться.
5
Ее появление в бутике вызвало легкий переполох.
Я давно не заплывал в Замоскворечье, эту некогда сонную, патриархальную заводь старой Москвы, умевшую хранить в своих маленьких, кое-где отгороженных высокими глухими купеческим заборами дворах сладкие запахи цветущей липы, керосина, захламленного ветхим барахлом чулана, густые ароматы поспевающего на шипящих примусах борща, сугробы тополиного пуха по углам дворов, розовые всплески гераней за подслеповатыми, подернутыми пылью столетий, окнами и то особое полуденное беззвучие, которое настраивало на философский лад.
Теперь этот район было не узнать, не в том дело, что на месте прежних кургузых домишек теперь каменели отлакированные фасады офисов и контор, а просто с улиц ушел прежний дух покоя и растворенное в густых запахах неторопливого быта ощущение неподвижности жизни.
Поблескивающая никелем витрина предъявляла пару чопорных манекенов, застывших в причудливо изломанных позах. Один из них стоял вполоборота к улице, слегка расслабив левую ногу, и словно обращался к прохожим с предложением — запросто и не чинясь — забегать на огонек. Подтверждал он приглашение жестом парящей на отлете руки, развернутой ладонью вверх, — не самое удачное пластическое решение витринного декора: вид у этого парня был такой, будто он просит милостыню.
Мальвина с решительностью опытной барахольщицы ринулась в прохладный салон, на ходу переговариваясь с семенящей рядом продавщицей и скользя наметанным взглядом по выставочным витринам, покружила таким манером по залу, с озадаченным видом остановилась у зеркальной колонны и принялась, витиевато жестикулируя, что-то объяснять продавщице.
Пока все это происходило, я рассеянно разглядывал витрину, где на светлом бархате были выложены образцы кожгалантереи, стоимость брючного ремня из темно-рыжей кожи, помеченная на маленькой белой бирке, повергла меня в состояние прострации.
Тем временем в зал впорхнул средних лет отменно упитанный мужчина, в уверенной походке которого, осанке и отсутствии дежурной выставочной улыбки на гладком розовом лице угадывался статус если не хозяина заведения, то во всяком случае какого-то далеко не последнего в здешней иерархии человека. Склонив красивую голову набок, он терпеливо выслушал пожелания Мальвины, стрельнул в меня коротким пронзительным взглядом и сдержанным кивком пригласил следовать за собой.
— А без этой мороки нельзя обойтись? — спросил я у Мальвины, которая вдумчиво изучала выставку шейных платков, сотканных, судя по расценкам, из чистой платины с густыми вкраплениями опушенного бриллиантовой пылью червонного золота.
— Ах, ты не понимаешь, — отмахнулась она. — Это же стиль. А стиль — это…
Что она имела в виду, узнать не пришлось, розоволицый уже влек во внутреннее помещение, отгороженное от торгового зала черной портьерой, сдавал на руки двум миловидным особам в изящных рабочих халатиках цвета слоновой кости, сам отступил к стене, пристально следя за тем, как меня раздевают, обмеряют, а потом заставляют облачаться в сорочки пастельных тонов, брюки и пиджаки всех мыслимых и немыслимых фасонов и оттенков.
Перепробовав с десяток причудливых вариантов, он наконец удовлетворенно хмыкнул, отпустив мою душу на покаяние.
Из примерочного чистилища я вышел облаченным в темный, невычурного фасона, свободно сидевший пиджак, демократичность которого подчеркивала белая майка с круглым вырезом и просторные светло-серые брюки. Сочетание простенькой футболки с пиджаком несколько покоробило, к таком ансамблю больше подходила бы накрахмаленная сорочка с галстуком — соображениями на этот счет я поделился с обладателем розового лица, но он усмехнулся и успокоил тем, что даже культовые фигуры американского кинематографа не считают моветоном заявляться в таком виде на торжественные церемонии, коктейли и чопорные вечерушки: легкий налет богемности сообщает ансамблю ощущение внутренней свободы, презирающей закостенелые правила приличий.
— Таков этот стиль, — подытожил он.
— Возможно, вы и правы, — согласился я, потому что в новой упаковке в самом деле чувствовал себя вполне комфортно, расстегнул пуговку пиджака, продефилировал по салону под присмотром пытливого взгляда Мальвины.
— Это именно то, что надо, — удовлетворенно кивнула она, подхватывая меня под локоть. — Поехали, мы уже опаздываем.
За то время, пока массажисты и визажисты вели меня в кабинетах салона «Шанс» извилистыми тропами эволюции, она успела, должно быть, заскочить домой и переодеться. В широких, тинейджерского фасона, брюках с вывернутыми наружу швами и парой боковых накладных карманов, представлявших собой нечто среднее между шортами и собственно брюками, открывавшими ее красивые загорелые икры, в просторной светлой рубахе навыпуск и легких матерчатых туфельках на плоской подошве она походила на дачницу, собирающуюся на пикник.
6
Заскочили на «Аэропорт», я бросил на кровать рюкзачок с «ласточками», майку и прочее траурное барахло, вернулся в машину, мы выбрались на Ленинградку, покатили от центра, поплутав окраинными тропами, выбрались к Строгинскому мосту, а скатившись с него, свернули на пыльный и валкий проселок. Я подумал о том, что предположение о цели нашего путешествия не лишено оснований: слева по ходу лежала Москва-река, песчаный берег круто взбегал к тонущему в густой зелени старому и некогда окраинному кварталу, справа открывался просторный залив, шершавые от свежего крепкого ветерка воды которого старательно расчерчивали прямыми стремительными линиями летящие под легкими парусами виндсерферы.
