Светлана Гончаренко - Больше не приходи
— Настя, ты что здесь?
Она не ответила. Он не унимался:
— Почему с холстом?
— Я буду писать свечу.
— С ним? У него?
— Да. Чего остолбенел? Обидно, что тебя не позвали? Бедненький, убогонький…
— Настя, — заговорил Валерик, пытаясь сдержать отчаяние, — я не хочу лезть в твою жизнь. Да, мне обидно. Только и ты что-то тоже не очень веселая. Ты ведь тоже знаешь, что о нем говорят?
— Что он гений? Ты на этом застрял.
— Он гений. И у него бывают девочки. Настя, кто угодно, только не ты!
— Почему? Какой ты, оказывается, моралист! Хочу и иду.
— Я не пущу!
— Он тебя с лестницы спустит. И поделом! Ты мне за сегодняшний день осточертел.
— Настя, ты волшебная, ты красивая… И я тебя люблю. Не говори так…
— Вот дурацкая сцена! Не тряси ты эту полку, здесь ведь все трухлявое, все на соплях. Друг детства вон выглядывает, скалится. Не кричи. И уйди ради Бога, уйди, уйди…
— Ты этого хочешь?
— Хочу.
— Ладно, я уйду!
Валерик побежал к двери, натыкаясь в темноте на мебель и загремев коллекционной водосточной трубой. Труба ткнулась в рояль, и тот застонал надтреснутой пустотой. Дверь хлопнула. Настя зло фыркнула: “Топиться? Вот дурак!”
* * *Крик Оксаны все уже вроде бы слышали, но когда он вдруг раздался среди темноты и причудливых теней “прiемной”, не могли не вздрогнуть и не испугаться.
— А — а! Здесь, здесь!.. — взвизгнула модель. Все разом бросились к ней. Оксана стояла на широкой деревянной кровати, куда собиралась возлечь с Покатаевым, и орала. На ней была белая пижама с красными клубничками (по типажу — большой рот, худые щеки, делано хищный взгляд — она была “вамп”, но сказывалось, очевидно, недопрожитое детство, и она обожала платьица с бантиками, кофты со зверушками, куколок, плюшевых мишек и зайчиков).
— Ну что ты орешь? — тихо увещевал ее Покатаев. Он тоже был готов ко сну (в трусах и в кулоне — фляжке на золотой цепочке). — Что такое ты там увидела?
— Мышь! Мышь! Нет, большая! А — а! Крыса!
Покатаев не стал заглядывать под кровать и уверенно заявил:
— Здесь нет мышей. У Кузи бездна мышеловок. Тебе показалось.
— Нет! А — а — а! Она здесь! Я не могу спать на этой дурацкой кровати!
— Хорошо. Давай перейдем на другую.
— Другие еще хуже. А — а — а! Вот она!
— Это просто тени. Не ори. Ляг.
— Я не могу лечь! Я не могу ночевать в этом ужасном доме. Поедем в город! А — а — а!
— Ты сдурела?! Ночь, дождь!..
— У тебя же фонарь. Давай собираться. Вон еще! А — а — а! Я этой ночи не переживу! Хочу домой!
— Хотеть мало, надо мочь, — пришел на помощь Покатаеву Семенов. Он высунулся из-за шкафа. — Надо подождать. Успокойтесь. Дышите пока этим чудным воздухом.
— Я не могу, здесь мыши! Владимир Олегович, вы настоящий мужчина, поедемте в город!
Семенов тут же скрылся и затих за шкафом.
— Анатолий! — снова вскрикнула Оксана. — Не молчи! Ты меня в эту дыру заволок, ты и вывози! Мне домой надо! Пленкой накроемся — не замочит!
— Что за ерунда! Никуда я не поеду, — сухо отозвался Покатаев.
— Не хочешь? — визгливый крик отозвался и в надтреснутых зеркалах, и в утробе рояля, и в буфетных расшатанных стеклах. — Так значит, все дело в твоем хотении?!
— И не могу тоже. У меня дела, мне надо остаться.
— А мне не надо. Мне дела нет до твоих дел, мне в город нужно, туда, где горячая вода, где электричество, унитаз, где моя работа и приличные люди!
— Оксана, угомонись, не показывай всем, какая ты дура.
— Я? Дура? — в ее крике послышался угрожающие всхлипы. — Затащил меня к каким-то недоумкам, и я же еще и дура?!
— Ду-ра, — повторил Покатаев тихо и, насколько мог, нежно. — И ты меня достала.
— Импотент! — взвизгнула Оксана, и что-то глухо упало. “Швырнула подушкой”, — догадался за шкафом Семенов. Загремел какой-то табурет, звякнула и покатилась ваза. Наверху отворилась дверь, по лестнице быстро сбежала Инна.
— Что у вас тут происходит?
— Забыли отчитаться, — с вызовом пропела Оксана.
— Мне не интересны ваши отношения, но я слышала, как падала мебель. Здесь много редких вещей, Самоваров третий год трудится, доводит до ума, и я бы просила…
— Все здесь переколочу, если вот он, — Оксана уперла палец в ворсистую грудь Покатаева, — не увезет меня сию минуту! Сию минуту! Из этого вашего крысятника!
— Толя! — слабо вскрикнула Инна, потому что Оксана схватила гипсовую статуэтку оленя и подняла над головой. Покатаев бросился к ней, но Оксана прижала оленя к груди и отчаянно пыталась пнуть Покатаева в пах. Наконец, он вырвал статуэтку и швырнул визжащую Оксану на оттоманку. Взметнулись длинные ноги, заныли пружины.
— Подонок! Импотент! Мудак! — выкрикивала Оксана сквозь злые слезы.
— Толя, валерьянки принести? — заботливо поинтересовалась Инна.
— Не надо, в случае чего, обойдемся холодным душем, — Покатаев кивнул на окно. По стеклу ползли дождевые струи.
* * *Самоваров сидел в своем сарайчике и блаженствовал: за дверью дышал и шумел дождь, вокруг благоухали стружки, на столе горела керосиновая лампа и лежал начатый детективный роман. В Доме мелькали огни, передвигались в окнах тени. Потом послышался приглушенный расстоянием и дождем крик Оксаны. “И чего она так орет?” — подумал Николай, представил, каково слушать этот вопль тем, кто в Доме, и поежился. Мысль была мимолетной, но он уже отвлекся от книжки, и ему сразу показалось темно и зябко. Чего-то явно не хватало. Впрочем, чего ему не хватало, он тоже понял сразу: чаю с хлебом, маслом и вареньем. У него было только варенье, полузасохшее от зноя, но зато почти полбанки. Николай выглянул из двери: на кухне горел свет. Он решил сходить запастись всем остальным, пока народ еще не улегся, и ежась под дождем, зашагал к Дому.
В кухне керосиновая лампа была подвешена к потолку, и к ней был пристроен вместо абажура жестяной блин. Вокруг лампы мельтешили крыльями тяжелые, словно осыпанные серой пылью ночные бабочки. Николай отрезал хлеба, колбасы, выловил в стеклянной банке кусок масла и сразу размазал по горбушке. Все это он укладывал в пакет, когда услышал странные шаркающие шаги. Он обернулся и увидел Вальку. Она была вдрызг пьяна. Русалочий румянец отдавал свеклой, глаза потускнели, отвисла мокрая губа.
— Никола — а — ша! — протянула она неверным, чужим, громким голосом и покачнулась.
Самоваров отвернулся, будто ненароком увидел что-то неприличное.
— Иди спать, — только и сказал он.
— Не хочу, — заявила Валька и плюхнулась на недавно отреставрированный венский стул. Попала она не вполне удачно, тяжело накренилась, но удержалась все же, вцепившись в стол.
— Зачем напилась? — поморщился Самоваров.
— Надо, — она шумно сопела носом. — Надо! Я и петь сейчас буду.
— Не вздумай. Поздно уже.
— Плевать! Дамочек ваших побужу? Да? И как вы тут живете — смотреть тошно!
— Тебе от другого тошно.
— Не — е — ет, от вас! Не от вас, Николаша, вас я люблю, а от этих, — она неопределенно повела глазами. — Все тут дрянь. Покатаюшка вот редкая сволочь, вокруг Игоря трется, юлит. А Егорка только и знает, папины деньги тянуть. А Инка все зудит: “У тебя, Игорь, враги — и..” И сам-то — похабник! Жениться взялся, а к этой девке-студентке лезет…
— Он ведь художник. Он ищет красоту.
— Да какая в ней красота? Один хребет куриный, а туда же… Видала я, когда в чуланчик шла, в мастерской они с ней картинки вроде глядели, а он ей титьку мнет. Он на это мастак! И Инку ведь тут же пользует, только треск стоит. Нехороший он мужик.
— Брось ты болтать, совсем наоборот.
— Нет, нехороший. Ему на всех плевать. Полапал, выкинул, и дела ему нет. Меня гонит. Ведь спал со мной, рисовал сколько, а теперь, мол, иди господам сортиры мыть. И профессия у тебя, говорит, есть — натурщица. Это значит, голой сидеть перед такими сопляками, как Валерик этот недоделанный. Не-ет, не хочу!
Ее голова склонилась, и на ресницах висели мутные слезы. Она уже не говорила, бормотала неясно:
— Нет, запомнит он меня, гад! Запомнит! Домишко этот поганый подпалю…
— Не болтай зря, — терпеливо сказал Николай. — Иди-ка спать, подруга.
Валька, мгновение назад понурая и бессильная, резко встала, швырнула подвернувшийся стакан. Он не разбился, покатился по полу с грубым звоном.
— Запомнит он меня. Все выскажу!
— Не дури, не дури, Валя. Спать надо.
— Не лезьте, Николаша, не в свое дело! — истерически выкрикнула Валька. — Отойдите от меня со своим сном! Я к нему пойду. Не имеет он права с человеком так обращаться!
Она скрылась за дверью, нетвердо ступая то вправо, то влево, оглушительно загремела каким-то ведром и стала взбираться по лестнице. Тяжело скрипели под ней ступеньки и перила. В глубине “прiемной” снова завизжала Оксана.
