Мила Бограш - В Plaz’e только девушки
– Я здорова. И не беременна… – быстро сказала Вера.
– Я вам верю, но… – он развел руками, – таковы правила. Я, конечно, готов сделать исключение для такой милой откровенной девушки, как вы…
Вера не дала ему договорить. Раз таковы правила, с какой стати ей их нарушать?
– Нет, нет… – возразила она, – не надо делать исключений. Для меня… Я готова… Я покажусь вашему врачу.
– Вы просто чудо! – искренне восхитился мужчина. – Я, как только вас увидел, сразу понял: нам повезло с потенциальной сотрудницей.
«Почему он сказал “потенциальной”? – кольнуло Веру. – Еще не решил окончательно, примет ли меня?»
Мужчина подтвердил ее тревожные мысли.
– Буду с вами откровенен до конца, – твердо сказал он, подчеркнув это интимное «с вами». – У нас должна быть гарантия, что вы не только не беременны, но… Не забеременеете, пока работаете у нас. Это не наша прихоть, Вера. Такие условия выдвигают многие фирмы. Никому не нужна постоянная текучка кадров.
– Я вовсе не собираюсь…
– Вера, Вера… – мягко укорил он. – Ну кто заподозрит вас в нарушении контракта? Но представьте ситуацию. Милая обаятельная девушка, – он выразительно посмотрел на нее, – приезжает за границу. А там молодые люди… Это не наши «валенки», Вера. Они разбираются в женщинах. Им не нужны дешевые красотки. Те, что торгуют собой на Ленинградке. У них там культ семьи, Вера. Ценятся женщины строгих правил. Как вы… Я уверен, у вас отбоя от поклонников не будет.
Вера смущенно опустила глаза. От непривычных слов, завораживающего голоса, теплых взглядов незнакомого человека где-то внутри ее сжималось сладко и томно. Такого она не испытывала никогда. Этот обаятельный мужчина разбудил ее, подчинил своей воле. Вера сама себя не узнавала.
– У вас не будет отбоя от кавалеров, – слегка улыбнувшись, повторил он, – но слаб человек, Вера, – взгрустнул и тут же с холодной деловитостью добавил: – Слаб человек… В общем, вам не запрещается влюбляться, флиртовать, даже иметь сексуальные контакты…
Она сделала протестующий жест, но он продолжал:
– Вы свободная женщина, Верочка. Но беременность совершенно исключена. Совершенно. Поэтому все наши сотрудницы обязаны пользоваться противозачаточной спиралью. Если вы хотите у нас работать, вам тоже придется. Это сделают наши врачи. Бесплатно и безболезненно.
– Я хочу работать… Я согласна… – слабо пролепетала Вера.
– Ну вот, собственно, и все, – закончил он. – Остальное, так сказать, в процессе. Сейчас вы напишете в приемной заявление, подпишете контракт и доброго вам пути.
Он встал из-за стола, слегка обнимая ее за плечи, проводил до двери. У Веры кружилась голова. От дурманящего запаха его холеного тела, от неожиданной баснословной зарплаты, от потрясающих перспектив. Нет, такого с ней просто не может быть! А спираль… Да о чем речь! Миллионы женщин вставляют эту штуку. «Он прав, – она уже целиком была на его стороне, – еще забеременеет какая-нибудь». С ней такого, конечно, не случится. Но ведь он сказал: «Вы – интересная женщина». Это о ней? Он – о ней?! Да она ни с кем… Вот если бы… Мысли путались. Вера уткнула невидящий взгляд в контракт и подписала его, не читая.
* * *Проводив Алену, я мигом собралась и поехала к Веронике. Огромный портрет Еремея Гребнева – первое, что я увидела в вестибюле родной редакции. Ерема смотрел на меня, широко улыбаясь, как будто снова был рад повидаться. У меня комок подкатил к горлу. Около портрета стаяла хрустальная ваза с шестью розами.
«Любил ли он розы?» – неожиданно подумала я. Я не знала. Наша случайная встреча. Его неожиданная смерть. Он помог мне, а вот я ему не смогла…
Я поднялась в кабинет Вероники. Она подняла голову от компа, увидела мое опрокинутое лицо.
– Поняла, зачем я тебя звала?
– Из-за Еремы?
– Да. Он же наш… Мы все вместе работали. Помнишь?
Я кивнула.
– Надо выяснить, что с ним случилось. Это наш долг. Последний долг…
Вероника отвернулась к окну…
– Кстати! – обернулась она. – Ты ведь где-то рядом отдыхала? Там, на Гоа…
– Мы вместе с Еремой отдыхали, Вероника…
– Что?! И ты молчала?!!
Обычно невозмутимая Вероника была вне себя.
– Я не молчала, – ответила я. – Ты сама заткнула мне рот. Сказала, что это не телефонный разговор.
– Рассказывай!
Я рассказала. Как в первый же день осталась без денег, без ключа от сейфа. Как ждала слесаря из Мумбая. Неожиданно встретила Ерему. Он ссудил мне пятьсот баксов. Сказала и про то, что приехал он не один, а с «литературным рабом» Павлом. Про предсказание цыганки, что он умрет первого декабря. Про то, что позвонила ему в начале первого ночи второго декабря. Он был жив. А утром пропал. Нашли мы его под вечер в реке… И наконец, самое главное – следствие предполагает, будто он сам утопился – на теле нет ни гематом, ни порезов. Так намекнул Рикемчук, которому поручили расследовать причины смерти популярного писателя…
– …Ну вот, собственно, и все. Я улетела в Москву. Мать Еремы и Павел на днях должны привезти его тело. Как только прилетят, пойду на поминки.
– Понятно…
Вероника встала, включила электрический чайник, расставила чашки, достала из шкафчика печенье. Я молча наблюдала за ее неторопливыми хлопотами, понимая, что ей надо осмыслить информацию.
– А ты уверенна, что он не покончил с собой? – спросила она.
– Трудно сказать. Он вел себя немного странно… – замялась я. – Внешне открытый, веселый, щедрый. Но понимаешь… Чувствовался в нем какой-то внутренний напряг. Впрочем… Причины этому были. Он рассказывал, что с подружкой накануне отъезда расстался. Клепать бесконечные боевики надоело. Творческий кризис… Твердил о каких-то новых проектах.
– О каких?
– Он не сказал.
– Я Ерему неплохо знала, – негромко сказала Вероника, – мы с ним вместе в газету пришли. Я тогда еще в школе училась, была при газете юнкором. А он первый курс журфака окончил, и его прислали сюда. На стажировку. Он был рисковый парень… В тот год как раз Чернобыль случился. Я писала заметки из школьной жизни, а Ерема добровольно вызвался поехать в Припять. Там с ликвидаторами познакомился. Потом многих из них в госпиталях навещал. У него до сих пор с ними дружба. С теми, кто жив остался.
Я внимательно слушала ее, мне трудно было представить вальяжного, ироничного Ерему безудержным мальчишкой, ринувшимся в чернобыльский ад. Оказывается, и таким он мог быть.
– После чернобыльских репортажей его заметили, – продолжала Вероника. – Он писал честно, как видел, как понимал, как чувствовал. Ни на кого не оглядывался. Той же осенью перевелся на вечерний – его сразу пригласили в газету. В начале гласности такие, как он, были нужны.
– Ну еще бы – свобода слова… – вспомнила и я. – «Куклы», «Взгляд», «Эхо», прежний НТВ, «Совершенно секретно».
– Ну да. Эпоха перемен. И чудесных превращений, – усмехнулась Вероника. – В девяносто первом влезли на танки бывшие завлабы, мелкие чиновники, неизвестные журналисты. А с танков слезли – новые вожди. Они потому и оказались наверху, что такие вот Еремы им имидж народных заступников создали. За них поручились. Но когда свежеиспеченные «начальники нашей Родины» брючки от пороховой пыли отряхнули, до них дошло, что Россия – их. И можно все.
– А почему Ерема ушел из газеты?
– Надобность в нем отпала. В национальной забаве «Царь горы» поменялись игроки. А правила остались прежними. На пиру победителей есть места только для VIP-персон, Вася. А Ерема был не из тех, кто чесал вельможные пятки. Он писал о новой мафии, миллионных откатах, коррупции, но… Словно в пустоту. Ничего не менялось. Герои его репортажей над ним же снисходительно посмеивались: «Старик, не нагнетай!» Да и главред не хотел с кем не надо ссориться…
– Его что, перестали печатать?
– Наоборот, сулили журналистские премии, приглашали в общественные комиссии, даже в Думу, но условие ставили одно: пиши, но не вые…вайся. Ерема хлопнул дверью, переключился на свои детективы. Это всех устроило. Разоблачения понарошку никого не трогали и не задевали. Его боевики пошли. Он упрямый был, везучий. Всегда говорил: «Если ситуация безвыходная, проруби выход сам». Как думаешь, мог такой человек покончить с собой?
– Люди меняются… – уклончиво заметила я. – Сама же рассказывала про тех, кто в девяностые против власти шел на танки, а теперь сами оппозицию гнобят. Может, и Ереме надоело рубить входы и выходы в нашей вечной мерзлоте. Ледоруб устал.
