Станислав Родионов - Долгое дело
- Я напишу официальное письмо главному редактору, - сказал Рябинин.
- Представляю, как вы мягкотело обращаетесь со своими преступниками, усмехнулась она.
- А я представляю, как в детстве вы отрывали ручки своим куклам...
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Предложи мне перед тяжким испытанием выбор товарища - хитрюгу или простофилю, - я выберу простофилю. Возможно, хитрюга ловчее бы миновал пули и взрывы, расщелины и топи... Но из расщелины меня вытащил бы простофиля. Я люблю простофиль, - это же люди с открытой душой. В том обществе, которое мы построим, будут жить лишь одни простофили; будут жить только люди с честной и открытой душой, потому что пропадет нужда запечатывать ее, как и пропадут враги душевной простоты.
И з п о с т а н о в л е н и я с л е д о в а т е л я. ...Учитывая вышесказанное, а также руководствуясь пунктом 2 статьи 5 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, постановил: уголовное дело в отношении гр. Калязиной Аделаиды Сергеевны прекратить за отсутствием в ее действиях состава преступления.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Я-то прекратил. Прекратит ли она?..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Вера Михайловна вышла из автобуса и свернула в парк. Магазин открывался поздно, в одиннадцать, и она взяла за правило гулять полчасика в любую погоду.
Июнь пришел неожиданно - он всегда так. Другие месяцы плавно переходят один в другой, не придерживаясь четкого календарного деления: тухнут метели, сникают морозы, растворяются в солнце снега, перестают бежать и блестеть воды, и зеленой дымкой начинает покрываться черная земля и остолбеневшие за зиму деревья... Июнь же вдруг: выйдешь в солнечный день на улицу, а кругом лето. Бог весть откуда взялись крупные листья, взметнулись травы и взъярилась жара. Еще утро, десять часов, а солнце уже припекает.
Вера Михайловна пошла березовой аллеей. Она глубоко вдыхала тот непередаваемый запах, который идет от берез в начале июня. Ей казалось, что такой воздух исцеляет, хотя он и не лесной. В последнее время Вера Михайловна чувствовала какую-то тяжесть в груди. Может быть, стоило пойти к врачу, но она не считала эту тяжесть болезнью. Возраст, возраст стучался в грудь своей намекающей дланью. Все-таки пятьдесят лет. Из них тридцать в торговле, все на нервах, все на криках...
- Тени, тени, тени!
Вера Михайловна отпрянула от небольшой женщины, которая вроде бы появилась ниоткуда, из кустов жасмина. Черные, с сиреневым отливом волосы; смуглое высушенное лицо; темная шаль с глуховато-красными разводами. Цыганка.
- Купи тени для очей, блондиночка! - сказала она в лицо Вере Михайловне, блестя своим черным цветом, как ворона на солнце...
- Какая же блондиночка? - благодушно отозвалась Вера Михайловна, не убавляя спокойного шага. - Жизнь сединой выбелила.
Цыганка поняла, что эта женщина теней не купит. Она спрятала куда-то под шаль цветные коробочки и засеменила рядом, пританцовывая:
- Давай погадаю, а? Всю правду скажу, как на ладонь выложу.
- Всю правду? - улыбнулась Вера Михайловна.
Цыганка воспрянула, забежав вперед:
- Ай, красавица, зачем не веришь? Все скажу, ничего себе не оставлю. А если правду не скажу, копейки мне не давай.
Время еще было. Солнце грело радостно и ярко. Березовый воздух пился со вкусом. И не болела грудь. Почему же не погадать?
- А сколько возьмешь?
- Зачем обижаешь, красавица? Ничего не возьму, сама дашь, если не пожалеешь...
Вера Михайловна отошла на край аллеи и протянула цыганке левую руку. Гадалка схватила кисть, завертев ладонь так и этак, высматривая ей одной ведомые линии.
- Вот тебе и космос с кибернетикой, - усмехнулся проходивший парень.
Вера Михайловна слушала цыганку с безразличным лицом, показывая, что все это лишь развлечение, позволительное в нерабочее время. Казенный дом, бубновый король, недальняя дорога... Да у кого в жизни нет казенного дома и недальней дороги? Она гадалке не верила, ни одному слову не верила, и лишь на всякий случай, почти неосознанно, допускала в ее предсказании крупицы правды. Вот так и с богом - не верила, но благоговейно посматривала на иконы и купола: мало ли что?
Цыганка понизила голос и заговорила значительно, с каким-то таинственным намеком:
- Стоишь ты, красавица, у дорогого блеска и сама блестишь от него. А блеск тот каменный жарче золота. Цари от него слепли, начальники от него глохли, простые люди от него помирали. Красавица ты моя, хочешь - плати мне монету звонкую, а хочешь - уходи, но и тебе плохо будет от того блеска каменного. Так плохо, красавица, что кончаю я гадать, нельзя дальше...
Вера Михайловна испугалась; испугалась посреди парка, меж людей и при ясном дне. Она торопливо вытащила рубль.
- Красавица моя, неужели правда теперь рубель стоит, а?
Вера Михайловна сунула ей трешку и пошла, не ответив, не сказав спасибо и не оглядываясь.
"Стоишь у дорогого блеска..." Это и ошарашило, испугав до внезапной сухости во рту и до мурашек на спине. Она и в самом деле стояла посреди дорогого каменного блеска. Как же узнала цыганка? Если тут узнала правду, то правдой будет и второе, страшное, которое гадалка даже не решилась сказать.
Вера Михайловна пошла медленнее. Какая-то сила, могучая и внезапная, притушила день, как придушила: потускнели солнечные лучи, поблекла зелень, улетучился в космос березовый запах... Но так было несколько секунд, пока она не тряхнула головой и не сказала себе громко, на всю аллею:
- Дура старая!
На левой ладони пишется судьба, как там пишется и чем - знают одни гадалки. Но неужели там написано, что она посреди каменного блеска стоит? А Вера Михайловна стояла, потому что за прилавком не посидишь. Да видела ее цыганка в магазине - вот откуда и предсказание. Ну а про страшное придумала для веры: скажи про счастье с королем из казенного дома - клиентка посмеялась бы и дала рубль. А за правду - трешку.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Разговор с непорядочным человеком вызывает у меня затруднения. Показать, кто он есть, - нельзя, потеряешь контакт. Вообще не разговаривать - тоже нельзя. И тогда остается только одно: делать вид, что перед тобой порядочный человек.
Телефонный звонок отрешил его сразу и от всего. Он схватил вечно готовый портфель, содрогнул дверцей сейфа оконные стекла и ринулся к Беспалову.
Юрий Артемьевич положил трубку и недоуменно поморщился:
- Дежурный рекомендует с выездом обождать. Еще позвонит.
О работе Беспалов мог говорить и без курева. Но любая посторонняя тема, казалось, магнитной силой извлекала пачку из его кармана.
Он закурил каким-то легким движением руки, похожим на росчерк пера, и поскорее выдохнул первый дым, словно он ему был и не нужен.
- Работы навалом. Жена ворчит...
Его тоже ворчит? Или все жены ворчат, не чувствуя рядом мужей? А разве Лидины тревожные вопросы можно назвать ворчаньем?
- Впрочем, для чего и живем, как не для работы, - вздохнул прокурор фальшивым вздохом и отвел взгляд, чтобы не выдать своей хитрости.
Рябинин все понял. Фальшивый вздох относился не к сути поведанной мысли - живем для работы, - а к тому, зачем она сейчас была сказана: продолжить их вечный разговор, который возникал и обрывался внезапно, словно изредка включали магнитофонный диалог. На этот раз кнопку нажал прокурор, что, впрочем, он делал чаще своего собеседника. Но перед выездом на место происшествия Рябинин говорить не мог - сидел как на углях.
- Наоборот, - вяло ответил он.
- Что наоборот?
- Мы работаем, чтобы жить.
- По-моему, это одно и то же. Работать - это жить, а жить - это работать.
- А по-моему, нет, - не согласился Рябинин таким пресным голосом, что на этом разговор должен бы и кончиться.
- Вы, Сергей Георгиевич, никогда не отыщете никакого смысла, потому что отвергаете труд как главное дело жизни, - сказал прокурор, внимательно посмотрел на следователя и добавил: - По-моему.
Рябинин не стал бы и отвечать, если бы не это "по-моему", сказанное уже дважды и снявшее категоричность его слов.
- Я не отвергаю труд как главное дело жизни. Я отвергаю труд как смысл жизни.
- А разве это не одно и то же - дело жизни и смысл жизни?
- Смысл жизни шире дела жизни.
- Человек ведь существо трудящееся, - автоматически возразил прокурор, не успев осознать рябининских соотношений.
- Лошадь тоже существо трудящееся.
Беспалов рассмеялся:
- Лошадь, наверное, и не понимает, что трудится.
- Мы понимаем. Только этим и отличаемся?
- Сергей Георгиевич, да человека растить начинают с труда...
- А вы заметили, что молодежь не всегда с охотой слушает про труд?
- Не сразу осознает.
- Нет. Она сердцем чувствует, что дело не только в одном труде, заговорил Рябинин уже окрепнувшим голосом, ибо спор вырисовывался непустячный и с непустячным человеком.
- А в чем же?
