Далия Трускиновская - Баллада об индюке и фазане
Борис даже развеселился от этой мысли.
– Скажи, Боренька, когда ты выбегал во двор, ты не встретил мужчину, шедшего через двор от химчистки?
Борис остолбенел.
– Ты хочешь сказать, что пришла сюда узнать про человека из химчистки?
– Да, Боренька. Только за этим. Боря, ты меня не первый день знаешь, ну, скажи сам, разве я не придумала бы более удачный предлог для встречи? Ты мог его видеть не во дворе, а, скорее всего, в подъезде. Ну, представь, что я выбросила что-то свое, а он твоих вещей не тронул, а мои на ходу подобрал.
– И ты только теперь об этом вспомнила? Борис вгляделся в меня с подозрением.
– А ну, отойди от калитки! – вдруг приказал он.
– Не отойду!
Борис рванул на себя калитку, и я чуть не влетела во двор. Собака опять залаяла.
– Теперь все ясно! – воскликнул он, тыча в меня пальцем. – Вот ты почему явилась!
– Боря, это тут вовсе не при чем! Боря, ты сперва выслушай!
И тут только я сообразила, что схватка проиграна. Борис при виде поролонового пуза впал в такое состояние, что задавать ему вопросы было бесполезно.
– И что же мне прикажешь выслушивать? Что ты решила рожать? – Борис перешел на шипенье, хотя сперва говорил нормальным и даже громковатым голосом. – Это я и сам вижу! Ты не постеснялась выследить меня! Явиться ко мне домой! И чего же ты рассчитывала этим добиться?
– Ты можешь на минутку забыть о моем положении и ответить на мой вопрос? – рявкнула я.
– Ни на какие вопросы я отвечать не буду! – отрубил Борис. – Теперь мне понятно, почему ты меня тогда выставила. Ты знала, что я буду против этого ребенка. И ты очень ловко все рассчитала, появилась тогда, когда уже поздно принимать меры. Но ты промахнулась. Этот ребенок мне совершенно не нужен.
– Да перестань ты пороть чушь! – взмолилась я. – Ты можешь сказать одно-единственное слово? От этого зависит жизнь человека, понимаешь?
– Вот этого?
И длинный, ухоженный, дрожащий перст Бориса потянулся к поролоновой сфере.
– Другого человека, Боря!
– Ну, хватит. Ты напрасно приходила. Раз уж ты на это решилась, то хоть бы гордость свою поберегла. Она тебе еще понадобится. И запомни, что на меня рассчитывать нечего. У меня своя жизнь, у тебя своя.
Я почувствовала, что этим он наш разговор я окончил.
– Не уходи! – вскрикнула я, – Ты не ответил!..
– И не собираюсь отвечать. Ты выпроводила меня в марте? Выпроводила. Тогда между нами все и кончилось.
Тут во мне проснулась наконец злость.
– А скажи, пожалуйста, почему это так получается: мужчина заваривает кашу, а женщина ее расхлебывает? – глядя ему в глаза, спросила я. – Почему это, когда мужчина пользуется женщиной для разрядки, он не видит дальше собственного носа?
– Почему?
– Ну, почему?
– Ты непременно хочешь услышать правду, почему?
– Да, хочу.
Мы с двух сторон вцепились в калитку и глядели друг на друга, как дикие коты перед прыжком.
– А потому, что женщина, которая связывается с женатым мужчиной, должна знать свое место. И если тебя не устраивает, что ты для разрядки, то ищи себе кого попроще.
И тут я, впервые за все время нашего знакомства, отвесила Борису здоровенную оплеуху.
Он шарахнулся.
Я быстро-быстро сбежала вниз.
Из кустов ко мне протянул руки Званцев, но я пробежала мимо, погасила фонарик и растаяла в темноте.
* * *Меньше всего на свете мне хотелось сейчас общаться со Званцевым. Ничего я не узнала и – более того – собиралась расплакаться…
Вот, значит, о чем так деликатно молчал Борис во время наших встреч!
Но, если вдуматься, разве я не догадывалась об этом?
Все держалось на взаимном молчании.
Кузина была права – надо было просто продемонстрировать этому трусу себя издали, не вступая в контакты. Пусть бы дрожал весь остаток лета, ожидая неприятностей! А теперь, после оплеухи, он поймет, что никуда и ни к кому я жаловаться не пойду. И доволен, трус несчастный…
Званцев бежал за мной по берегу, громко топая. Я взобралась по откосу, глубоко загоняя в песок острые каблуки, и нырнула в лес. У Званцева так ловко не получалось. Он скользил и съезжал. Но и он вскарабкался, и я слышала, как он пробежал мимо меня, не разглядев за кустами.
Я побрела к дядиной усадьбе.
Все рухнуло.
Званцев опять пронесся мимо, ведя за руль велосипед, но уже в другом направлении. Я меланхолически удивилась, почему он не пробует меня позвать. И изумилась – ведь он не знает, как меня зовут! И фамилии не знает. Вообще ничего не знает! И адрес, скорее всего, позабыл. Он ведь в то утро обошел целый квартал, куда ему всех запомнить!
Так что я могла присесть на поваленном дереве и разобраться во всех событиях.
На душе было пасмурно.
И пожаловаться было некому.
Хотелось оказаться дома до начала всех этих безумных происшествий. Хотелось сидеть в девичьей со свитером на коленях и слушать воркование бабки Межабеле.
– Страшно иль больно… – вдруг забормотал знакомый старческий голос, – …своего охотою или невольно… слово «довольно»…
И я все вспомнила.
Горячий и влажный пар ударил в ладонь. Я терпела, крепилась, и, наконец, поняла, что – довольно. А бабка подхватила это слово и забормотала, запророчила… старая ведьма! И ведь наколдовала же!
Умом я понимала, что бабкины заговоры не надо принимать всерьез. А на деле получилось, что я протосковала всю весну, а стоило мне пожаловаться бабке, повздыхать о бурной и лихой жизни, выпить отвар – как все в тот же миг и началось.
Из этого следовало, что если я скажу сейчас «довольно!», то все и прекратится.
Я, правда, не представляла себе, как именно оно прекратится. Раздастся свист ветра в ушах, и я перенесусь к себе домой, что ли? Такой фокус был бы сложноват для вредной бабки.
Или просто внутри меня исчезнет все, и боль, н раздражение, и злость, и сумятица? И я пойду в усадьбу совершенно спокойная, лягу и засну сном праведницы?
Это было больше похоже на истину.
Я хотела каких-то очищающих душу событий – я их получила! А если я одним словом зачеркну их – то в душу вернется та полуправда, полунадежда, полублагополучие, полукомфорт, от которых я не знала, как избавиться? Так, что ли?
И я поняла, что сдаваться рановато. Ведь тогда не будет и пощечины, которую Борис заслужил на все сто. И, если я пойду теперь спать сном праведницы, кто поможет растяпе Званцеву? А вылитому Боярскому?
Я как будто выбиралась со дна оврага. И единственное, о чем я сейчас действительно пожалела, было – поролон в купальнике. Всего, лишь поролон – а могло быть мое, живое, ведущее со мной разговор на языке нежных прикосновений, моя светловолосая дочка, теперь уже все понимающая, и рядом с радостью ощутить ее никакое оскорбленное самолюбие бы долго не продержалось. Это была бы моя защита против всего на свете, моя главная в жизни гордость, и если бы я действительно ощущала ее присутствие, я бы не так ответила Борису, я бы такие слова нашла, что он от стыда не знал бы, куда деваться! Я не смогла постоять за кусок поролона, но за свое, родное, светленькое, я бы его в порошок стерла – одним словом, одним взглядом!
Не знаю, сколько я просидела там, когда меня нашел Званцев. Он прислонил велосипед и сел рядом.
– Весь лес обежал, – признался он. Я молчала.
– Как вы себя чувствуете? Разве вам можно так быстро бегать?
– Нельзя, – соврала я и отметила с удивлением, что опять вру ему. Это был какой-то заколдованный человек – я никак не могла сказать ему правду, а если пыталась, то получалась какая-то чушь.
– Ну вот, а вы бегаете… И еще по лестнице! А если бы, не дай бог, споткнулись?
– К сожалению, я ничего не узнала, – сухо доложила я. – Так что зря вас побеспокоила. Извините.
– Это вы извините. Я теперь все понял.
– Очень за вас рада.
Званцев поерзал на бугристом стволе.
– Об одном жалею, – вдруг сказал он. – Пока я внизу ушами хлопал, его сверху позвали.
– А при чем тут вы?
– Да вот хотелось сказать ему пару слов…
– Вот когда не надо, у вас активности хоть отбавляй, – печально сказала я, – а когда надо, вы под лестницей ушами хлопаете. Вот поднялись бы и спросили его о том человеке. У вас же при себе удостоверение?
– Я же вам говорю – его женщина позвала.
– А как позвала?
– Откуда я знаю! Она по-латышски говорила. Я хотела спросить, старая женщина или молодая, и вдруг запретила себе спрашивать. Меня это больше не касалось. И все-таки слишком много всего произошло в последние часы. И я должна был взорваться и выговориться.
– Почему, ну почему в жизни такая ерунда получается? – горячо заговорила я, глядя мимо Званцева в глубину леса. – Пока врешь – тебе хорошо! Перестаешь врать – все хорошее кончается! Ведь мне же было с ним хорошо! Пока притворяешься перед самой собой – все прекрасно! Вот говоришь себе, что ты ничуть не хуже его жены, и даже лучше – моложе, стройнее, обаятельнее, умнее наконец! Разве меня можно назвать декоративной женщиной? Уж я-то не элемент фамильного интерьера! А она тем не менее продолжает быть его женой, и он с ней не расстанется, потому что у нее папочка большая шишка. Может, мне тоже в декоративные пойти? А?
