Милорад Павич - Уникальный роман

Я НОШУ ТУ, КОТОРАЯ МЕНЯ НОСИТ

И это платье действительно носило свою хозяйку в танце. На ней был позолоченный пояс, но не на талии, а под грудью, и лакированные туфли с красными подошвами, которые бросались в глаза при каждом ее повороте. Танцуя, она не переставала курить над плечом своего партнера тончайшую, очень длинную трубку. Когда танго закончилось, молодой человек подвел ее к столу, за которым сидел Цикинджал, поклонился, благодаря за танец, и направился к своему столику, а девушка с трубкой повернулась к Цикинджалу и сказала на его родном языке:

– Что ты здесь делаешь?

Он встал, смущенный, как река в устье. Посмотрел на ее губы, усыпанные разноцветными блестками, которые переливались на свету, как две рыбы:

– Как вы узнали, откуда я?

– Как я узнала? Легко, по тому, как пришиты у тебя пуговицы. Но ты можешь остаться за столом на двух условиях: во-первых, не пикнешь больше ни разу, а во-вторых, купишь мне мороженое. Можно в вафельном рожке.

Он пошел за мороженым, а когда вернулся, увидел на столе трубку. Девушка опять танцевала, причем теперь с каким-то другим кавалером… Казалось, что ее движения дирижируют музыкой, что музыка следует им, а не наоборот. Она мимоходом взяла из рук Цикинджала рожок и лизнула мороженое, не прерывая танца, все па которого на самом деле были ходами шахматной партии против того, в чьих объятиях она находилась.

– Ты тоже можешь лизнуть, – сказала она Виктору, рухнув на стул, едва замолкла музыка.

– Трудно танцевать так хорошо, как вы?

– Труднее всего приноровиться к пентюхам, с которыми приходится танцевать. Одни как еловые ветки: вспыхнут и тут же превращаются в дым, и мучайся с ними потом, другие как можжевельник – запах приятный, но, кроме запаха, от них никакого толку, третьи похожи на вяз: крепки, но неотесанны, и огня от них нет, некоторые тверды, как бук, у некоторых мощные корни, как у дубов. Лучше всех гибриды.

– А какой породы я?

– Ты не особенно сладок. Возможно, что-то похожее на вишню. Ничего не могу сказать, пока не потанцую с тобой.

– Но я не умею танцевать.

– Так я и знала! Впрочем, я уже натанцевалась. Ступни горят… Знаешь, что будут делать сегодня вечером все девушки, которые здесь танцевали?

– Нет.

– Держать ноги в холодном молоке.

Она сбросила с ног туфли, сунула их ему в руки, чтобы нес, и, вставая, спросила:

– У тебя есть холодное молоко?

– Есть.

– А далеко?

– Что?

– Ну и глуп же ты! Твоя ванная, я про нее спрашиваю, далеко ли?

– Нет. Тут, рядом, – ответил он, и они пошли.

Оказавшись в помещении, которое снимал молодой господин Цикинджал, девушка тут же укусила его за палец и прямо перед ним, остолбеневшим от изумления, сбросила с себя всю одежду, выхватила из холодильника бутылку молока и ринулась в ванную, захлопнув за собой дверь с ручкой в виде хрустального яблока.

Вик развалился на кровати, из ванной слышалось журчание и бульканье разных жидкостей и тихое пение девушки, которое время от времени прервалось икотой. Мелодия была ему откуда-то знакома, он даже, кажется, разбирал слова: «Зеленый цвет защищает от дождя…» И вдруг он понял. Девушка напевала танго.

Тогда он окликнул ее через дверь, не вставая с кровати:

– Эй, кто ты?

– Скажу, чтобы ты потом не говорил, что я не сказала. Зла-ти-я!

И песня зазвучала снова, тихо, прерываемая иногда икотой. Девушка в ванной между отдельными стихами песни чихала, почесывалась, кашляла через танго особым образом: всегда дважды, тихо, потом громко, ругала коней, плевала, отхаркиваясь, свистела сквозь зубы, звенела ключами, будто пытаясь изнутри закрыть замок. Наконец она потребовала, чтобы Вик набил ее трубку и принес раскуренную. Раскуривая трубку, он почувствовал на губах ее женскую влагу, вдохнул запах табака, отдававший вишней и медом. От этого запаха все жидкости в Вике пришли в движение и зашумели. Все соки его тела, словно голос обращался прямо к ним, вскипели. В его теле запенились выделения всех желез, горячая кровь облетела его тело, неся за собой, словно тень, и какую-то другую сеть, которая была не кровеносной, а гораздо, гораздо более старой, какой-то древней рекой, что миллионы лет совершает круговорот по людским телам. В тот же миг медовой стала слюна под его языком, в горле загорчило от горьких слез, глаза обожгло соленым пóтом с запахом тела разгоряченной кобылицы, а его мужское семя приобрело вкус женского молока… Тогда он вошел в ванную.

Утром Цикинджал спросил Златию:

– Почему бы тебе не остаться со мной?

– Зачем ты мне нужен? Кроме того, у меня есть уже два мужа, первый и второй, тот, который «second hand». Терпеть их не могу. Я всегда повернута к будущему как к главному неприятелю. Для того чтобы от него защититься, я вынуждена постоянно что-то предвидеть, направлять свою интуицию на поиски в невидимом грядущем, гадать, прорицать, испытывая ужас от всего, что может произойти и что неизбежно случится в этом приливе предстоящих старений, моих и чужих, потому что я знаю, старость не единична, и у меня их будет бесчисленное множество. Единственный способ перехитрить будущее состоит в том, чтобы забеременеть. Но мои мужья не понимают моих страхов. Какое им дело до какого-то еще не зачатого ребенка, до этой Америки, которая еще не открыта! Они живут в сегодняшнем дне и ничего не хотят знать об этом все еще недоступном континенте завтрашнего дня, моих мужей не интересует terra incognita.

– И где они, твои мужья?

– Внизу, возле твоей двери. Оба. Ждут, когда я спущусь.

– Откуда они знают, что ты здесь?

– Они всегда знают, где я. И ты бы знал, если бы был одним из моих мужей. Но ты не муж, поэтому прощай, душа моя! На прощание, чтобы тебя утешить, открою одну тайну.

– Говори.

– Возможно, этой ночью ты сделал мне ребенка. Возможно.

Молодой господин Цикинджал в совершенстве выучился танцевать танго, он регулярно бывал в парке, где собирались любители этого танца, покупал танцующим дамам мороженое, но никогда больше не встречал там Златию. А он одну ее и искал. Он думал: «Людей, которых мы ежедневно встречаем на протяжении долгого времени, по мере того как проходит время, мы видим все с бóльшим трудом, и в конце концов дело доходит до того, что мы их помним и храним в своем сознании такими, словно они на десяток лет моложе. Как будто они по-прежнему все еще такие, какими были в тот первый момент, когда мы их заметили и внимательно их разглядели. Так же происходит и с любовью. Златия для меня и дальше танцует свое танго там, в парке Гренобля, хотя ее здесь больше нет».

Он все больше любил ее, продвигаясь назад во времени, рисуя в воображении былые мгновения, одно перед другим, все дальше к началу их связи, и его любовь достигала своей высшей точки тогда, когда он сквозь время добирался до самой первой встречи глазами, когда он прочитал на ее платье те самые слова:

Я НОШУ ТУ, КОТОРАЯ МЕНЯ НОСИТ

Теперь, вспоминая таким способом ее и ее красное платье, он понял, что Златия была ввергнута в свою женскую природу, как в это платье, возможно даже вопреки своей воле, но противостоять этому она не могла. Так, в мыслях и воспоминаниях, достиг он и ее улыбки, которая казалась ему похожей скорее на какую-то прекрасную судорогу, словно смеяться ей было трудно.

«Тайна старее истины», – думал он и гонялся поначалу за незнакомой женщиной, с которой провел ночь, вспоминал прикосновения в темноте ее рук, которых, как ему казалось, было три – две горячие и одна холодная, а позже, когда ее не нашел, принялся искать, и искал год за годом, применяя самые разные способы, ребенка, которого, может быть, сотворил с ней в ту ночь.

«Время существует только в календаре, в жизни у каждого свое время», – думал он, не оставляя поисков. Но он никогда не нашел ни ее, ни ребенка. Кто знает, возможно, об этом позаботились два ее мужа, первый и второй, тот, который был муж «second hand». Кто знает?!

Этот рукав сна госпожи Лемпицкой, в сущности, больше сводится к звукам, чем к зримым образам. Мужчина, который появляется в этом сне, страшно усталый, ленивый или очень старый, и он медленно пишет какое-то письмо. Лемпицка во сне совершенно внятно слышит, что он пишет, не слыша при этом его голоса.

Грац, 2 августа сего года

Дорогая и в высшей степени уважаемая

мадемуазель Эуфразия!

Отвечаю на Ваши два любезных письма только сейчас, ибо я слишком стар даже для добра и радости, а уж тем более для всего другого, с чем, к счастью, Ваши письма не связаны. Напротив, они меня обрадовали, я – скажу об этом сразу же – любил и уважал Вашего отца, господина майора доктора Виктора Цикинджала, и Вы обратились именно к тому, к кому следует, в связи с печальными обстоятельствами, которые Вы хотите для себя прояснить. Он был человеком весьма замкнутым, но сильным и добрым, любил хлеб, замешанный с табаком, и молился на воду, прежде чем ее выпить…