Елена Михалкова - Призрак в кривом зеркале
Первый вечер прошел так удачно, что Роза сама не верила их успеху. Эльвира пожимала плечами и с торжествующей улыбкой на губах поясняла, что главное – продумать мелочи, а уж исполнение – дело второе. Мелочи и впрямь были продуманы. Никаких пошлых блюд вроде «мяса по-французски» – только запеченная рыба, овощной суп-пюре, мороженое и фрукты на десерт: все просто, недорого, но вкусно приготовлено. Никакого безобразного «свадебного стола» – гости сидели за круглым столом, играла негромкая музыка, в соседней комнате и в коридоре можно было танцевать. Никакого пьянства – боже упаси, ведь все культурные люди! – только игры, смешные фанты, танцы, конкурсы и даже – задумка Розы – «живые картины», персонажи которой норовили разбежаться в разные стороны под дружный смех присутствующих.
Возможно, расшевелить гостей с первого же вечера не удалось бы, если бы не дети. Они придавали всему сборищу характер легкий и неформальный: носились везде, смеялись, принимали живейшее участие во всех затеях, но в то же время были достаточно хорошо воспитаны, чтобы не лезть к гостям и не мешаться под ногами. Когда детей уложили, вечер приобрел более «взрослый» характер: беседовали о политике, и Эльвира Леоновна, как женщина умная, сама говорила мало, но по делу, а в основном провоцировала высказываться мужчин.
Да, первый вечер имел большой успех. Расходясь, сразу же договорились о следующей встрече – через две недели, и, нужно сказать, приглашенные ждали этого дня не меньше, чем сестры Шестаковы. Встреча прошла так же весело, как и предыдущая, и сестры твердо решили сделать «салоны» традицией.
Постепенно слово «салон» заменилось новым, придуманным Розой, – теперь их субботние вечера стали называться журфиксами. Хотя приходить на них без приглашения не стоило – Эльвира с сестрой тщательно отбирали гостей, и попасть в дом Шестаковых «на субботу» было почетно.
В конце концов сложился круг людей, которые могли приходить на журфиксы беспрепятственно. Две семейные пары: актриса с мужем, главным режиссером Тихогорского театра, и один из заместителей директора швейной фабрики с супругой – оба неожиданно оказались людьми интересными и компанейскими. Трое неприкаянных и вечно голодных художников, смотревших влюбленными глазами на сестер, – их Эльвира держала «для интересу»: они и в самом деле были весельчаками, готовыми поддержать любое смешное начинание, а заодно и повозиться с детьми. Директор единственной в Тихогорске гимназии, всерьез приглядывавшийся к Розе. Руководитель хора мальчиков, находившийся в состоянии развода, а потому представлявший для сестер некоторый интерес, хоть и не очень значительный: Михаил Арнольдович был человек творческий в худшем смысле этого слова, а именно – беспомощный и наивный до умиления, однако при этом эрудит и умница во всем, кроме бытовой стороны существования.
Однако любимыми гостями Эльвиры и Розы были два приятеля, Борис Юрьевич Чудинов, терапевт областной больницы, и Антон Павлович Соколов, хирург этой же больницы, которого сестры, а за ними и все остальные, ласково звали Антоша.
Боря Чудинов был худощавым рыжеватым мужчиной с бородой, застенчивым и скромным. Однако, выпив, он становился раскованным и следил блестящими глазами за красавицами сестрами, громко шутил и заключал с художниками самые невероятные пари. Как все светлокожие, легко краснел, чем пользовался Антоша Соколов, то и дело поддевая приятеля.
В отличие от своего тихого рыжего друга Антоша был красавцем: высокий, с вьющимися темными волосами, с чеканным профилем и белозубой мальчишеской улыбкой… «У Антоши внешность героя», – говорила Роза Леоновна и была совершенно права, а Эльвира добавляла: «Соколову бы в фильмах сниматься!» Впрочем, он и хирургом был отличным.
Однако и красота, и профессионализм Антона Павловича меркли по сравнению с его обаянием. Сам он не понимал, какое впечатление производит, не упивался собою и от этого становился еще милее и симпатичнее. «Замечательный человек наш Антоша», – искренне говаривал Михаил Арнольдович, и с ним все соглашались. Антошу любили, и часть этой любви распространялась – совершенно заслуженно, надо сказать – на Борю Чудинова.
Все расчеты Эльвиры обернулись дымом, когда она поняла, что влюбилась в хирурга. Однако со свойственным ей практицизмом она сделала все, чтоб он не узнал об этом. Поэтому никто не мог с уверенностью сказать, соперничали ли сестры из-за Антона Павловича, – но то, что он нравился им обеим, казалось очевидным. Эльвире и Розе было по тридцать четыре года, Соколову с Чудиновым – чуть больше тридцати, и знакомые Шестаковых вполголоса судачили о том, как же сложатся две пары и сложатся ли вообще.
Дело несколько осложнялось тем, что при всем своем обаянии и исключительной внешности Антоша был несколько мягковат и даже инфантилен. Собственно, уменьшительно-ласкательное его прозвище произошло именно из-за покровительственного отношения к нему сестер, да и всех остальных тоже. Там, где другой брал бы кавалерийским наскоком и добивался успеха, Антон Павлович терялся, колебался и в результате оставался ни с чем. В сложных ситуациях Антоша, не зная, что ему делать, приходил советоваться к сестрам, и они принимали в нем живейшее участие, наставляли со всей женской мудростью (здесь был в основном вклад Эльвиры).
Всеобщее мнение гласило, что именно эти инфантильность и нерешительность мешали Соколову определиться, кто из сестер ему нравится больше. Ничем иным невозможно было объяснить, что после года знакомства он еще не сделал предложения ни одной из них. В больнице у него ни с кем не закрутился роман, об этом знали точно, а больше Антон Павлович нигде не бывал. Кроме дома Шестаковых.
– Я как раз в то время поселился в Тихогорске, – проговорил Корзун, закуривая вторую сигарету. – Работа у меня была разъездная, и домой я возвращался нечасто. Но друзей Шестаковых помню очень хорошо, к тому же сестры приглашали меня в гости, и пару раз я бывал на этих самых журфиксах. Тогда, в конце восемьдесят девятого года, все стремительно менялось, и в воздухе было, знаете, ожидание огромных, невероятных перемен. Казалось, что вот-вот начнется новая жизнь и нужно жить как можно быстрее… Даже журфиксы устраивались уже не раз в две недели, а еженедельно, и мне казалось, что сестры все чаще впадают в состояние несколько нездоровой взвинченности. Одно время я наивно полагал, что причина – в событиях, происходивших в стране, однако в конце концов до меня, наивного, дошло, что все гораздо проще.
– Дело было в Антоне Соколове, так?
– Да. Думаю, исключительно в нем. Я однажды услышал, как Эльвира и Роза ссорились и в разговоре звучало его имя. И в их отношениях даже мне, человеку чужому, чувствовалось напряжение.
– Кто из сестер вам больше нравился? – неожиданно спросил Илюшин.
Валентин Ованесович сбил пепел с сигареты, который ветер сразу подхватил и рассыпал над цветочной грядкой.
– Роза, – сказал он наконец. – Она была… мягче, что ли. Сестры очень отличались по характеру: Эльвира – целеустремленная, собранная, с азартом в глазах. Роза – расслабленная, неторопливая. И обе были удивительные красавицы, из таких, от которых мужчинам сложно отвести взгляд. Правда, Роза была несколько инфантильна, фактически – пятый ребенок при Эльвире. Они чувствовали себя как рыбы в воде в той обстановке восхищения, почитания, влюбленности, которая сложилась за время этих… журфиксов. Конец им положила та трагедия, что случилась в девяностом. Вы, наверное, знаете.
– Нет, не знаю, – отозвался Макар удивленно. – Какая трагедия?
– «Трагедия» – это я, пожалуй, громко сказал. Хотя по масштабам Тихогорска дело, конечно, получилось очень шумное и преступника искали, можно сказать, всем городом. Уровень преступности здесь очень низкий, город и сейчас спокойный, и тогда, в девяностом, был тихим. Это уж после началось… криминальные стычки, дележ собственности…
– Кого-то убили в девяностом году? – догадался Илюшин и покосился на Корзуна, опасаясь, что тот ударится в воспоминания о «бандитских девяностых».
– Бориса Юрьевича, – вздохнул Валентин Ованесович. – Чудинова, терапевта.
– Друга Соколова?
– Его самого. Про убийство я вам напрасно сказал, потому что так и не смогли узнать, случайно ли его та машина сбила или специально… Я думаю, что первое, потому как помню Борю и уверен: врагов у него быть не могло. Тогда, в самом начале девяностого года, мне исполнилось тридцать два, и с Борькой мы оказались ровесниками. Он нравился мне больше остальных. В нем, знаете ли, была какая-то внутренняя чистота и прямота, и человек он был, безусловно, порядочный. Он тоже, похоже, мне симпатизировал… К тому же мы оба сошлись на почве любви к рыбалке. Правда, разговоры наши имели характер чисто теоретический, но в любом случае приятно встретить единомышленника, согласитесь! И когда вечером третьего февраля нашли тело…
