Дон Кавелли и Рука Бога - Конти Дэвид
— Что будете пить, монсеньор? — обратился Монтекьеса к Кавелли и тут же быстро добавил: — Боюсь только, что вина у нас не водится. Итак, «Сан-Пеллегрино» или «Чинотто»?
— «Пеллегрино», пожалуйста.
Кавелли не был большим любителем горькой шипучки, которую часто называют «итальянской кока-колой», но хозяева предпочли именно ее. Молодая женщина наполнила бокалы, затем подала еду. На столе появилась вареная рыба и немного овощей. Монтекьеса склонил голову, приготовившись к молитве. Мариано и Кавелли последовали его примеру. Он очень удивился, что молились в этом доме не вслух, зато очень долго и основательно. Прошло пару минут, прежде чем Монтекьеса снова поднял глаза, а Мариано возносил благодарность Господу еще дольше. Но если первый хотя бы выглядел совершенно естественно, то второй вел себя несколько наигранно. Интересно, он просто сотрудник, который умело приспособился к привычкам работодателя? Или здесь нечто иное? У Кавелли сложилось впечатление, что Мариано прилагает все усилия к тому, чтобы произвести на начальника впечатление, но его манера возносить молитву казалась вычурной и чрезмерной. Он держал сложенные руки на уровне лица, что само по себе уже выглядело театрально. Кстати, а что это за темное пятно на пальце левой руки Мариано? Кавелли присмотрелся и понял нечто неожиданное: кольцо «Опус Деи» на его пальце не металлическое, как обычно, а вытатуировано на коже. Связано ли это со стремлением к самоуничижению или он хочет так доказать преданность организации? Кавелли выбрал третий вариант: таким образом Мариано стремится подтвердить свою безграничную верность лично Монтекьесе.
— Надеюсь, вы не станете возражать, — снова обратился к нему Монтекьеса, — одно из наших домашних правил гласит, что во время еды соблюдается полная тишина. Лучше посвятить себя одной вещи целиком, чем двум только наполовину.
Кавелли оставалось только сделать вид, что он полностью согласен с данным утверждением, и воздать должное предложенной трапезе.
К его удивлению, еда оказалась совершенно невкусной. Рыба была сухой, овощи водянистыми и почти лишенными вкуса, очень не хватало специй. Может, Монтекьеса абсолютно безразличен к этой стороне жизни или отвратительная пища — часть самоистязания и умерщвления плоти? Кавелли подозревал, что скорее — последнее. Что говорил по этому поводу Хосемария Эскрива?
Прошло уже несколько лет с тех пор, как Кавелли прочитал его книжицу под названием «Путь» — сборник из девятисот девяноста девяти религиозных правил и инструкций для праведной жизни. Среди членов «Опус Деи» это произведение почиталось едва ли не больше, чем Библия. Вроде бы там сказано, что пиршество — это первый шаг к греху?
Похоже, Монтекьеса собирался пресечь эту опасность в зародыше. Следующие пять минут прошли в гробовой тишине, только стук столовых приборов отражался от стен. Кавелли постарался рассчитать так, чтобы закончить трапезу одновременно с хозяином. Равнодушно отодвинув от себя тарелку, Монтекьеса обратился к секретарю:
— Спасибо, Мариано, вы мне сегодня больше не нужны, нам с монсеньором Кавелли нужно кое-что обсудить.
Мариано поднялся. Было очевидно, что делает он это с крайней неохотой.
— Тогда доброй ночи, падре, — проговорил он тонким голосом, лишенным всякого выражения.
Впервые за весь вечер он вообще заговорил. Затем склонился над рукой Монтекьесы и поцеловал ее. Тот принял это как должное. Кавелли не поверил своим глазам: он знал, что последователи Хосемарии Эскривы проявляли почтение к учителю именно таким образом, но это было десятилетия назад. Сейчас даже папа выражал неудовольствие, когда кто-то пытался проделать нечто подобное. Но здесь этот обычай все еще жил и процветал. Мариано неуверенно улыбнулся начальнику, тщетно пытаясь поймать его взгляд, затем резко поклонился в сторону Кавелли и исчез за той самой дверью, откуда выходила горничная.
Монтекьеса подождал, пока закрылась дверь. Затем он открыл хьюмидор, достал из него две сигары, обрезал их тонкими сигарными ножницами и вручил одну из них Кавелли. В его глазах, наверное, это означало что-то вроде особой награды. То, что его собеседник мог и не курить, казалось, ни на мгновение не приходило ему в голову. Совместные посиделки в клубах сигаретного дыма — не самый плохой способ добиться взаимопонимания, и Кавелли счел разумным не отказываться. Монтекьеса протянул ему тяжелую зажигалку.
Пока Кавелли раскуривал сигару, он обратил внимание на бандероль[15]. «Дукадо» — еще один намек на Испанию[16]. Невольно он покосился на Монтекьесу, чтобы еще кое в чем убедиться. Действительно — на правом рукаве пиджака хозяина дома отсутствовала одна пуговица. Этот человек — почти идеальная карикатура на членов «Опус Деи». «Дукадо», отсутствующая пуговица на рукаве пиджака, особая формула для приветствия — все это секретные опознавательные знаки организации, но Кавелли никогда не встречал членов «Опус Деи», которые использовали бы больше одного за раз, если вообще использовали.
Что Монтекьеса хотел доказать? Что он истинный верующий, идеальный католик? Нет, скорее всего, так он подчеркивает свою причастность к великим идеям. Может, это и есть его слабое место? Он беспокоится, что поздно ощутил призвание? Что, по его нынешним моральным меркам, он десятилетиями вел грешную и безбожную жизнь? И это раскаянье — это чувство, что многое уже невозможно исправить, — сделало его таким фанатичным?
У Монтекьесы был собственный ритуал, связанный с раскуриванием сигары. Он сделал глубокую затяжку и выпустил дым в воздух. Часы на стене пробили восемь раз.
Он поднялся.
— Я готов, пора начинать. Уже поздно, а мы здесь ложимся спать раньше, чем обычно. Святой отец потребовал доказательства того, что я смогу претворить в жизнь наши планы. И он их получит.
XVII
Уже час Кавелли сидел с Монтекьесой в его кабинете, не менее роскошном, чем все остальные помещения огромного дома. Обшитые деревянными панелями стены, портреты святых в драгоценных рамах, а напротив огромного письменного стола из палисандрового дерева, естественно, — ростовой портрет Хосемарии Эскривы.
Сначала Монтекьеса долго показывал ему фотографии биологической лаборатории, затем многостраничную работу, написанную неким доктором М. де Лукой, о разработке модифицированной чумной бактерии. На первый взгляд, исследование казалось убедительным, хотя Кавелли совершенно не разбирался в бактериологии. К своему ужасу, он понял, что во всей этой информации нет самого главного — нигде, ни в научной работе, ни на фотографиях — нет подсказки, позволяющей понять, где именно находится эта лаборатория.
Кавелли мастерски изобразил разочарование.
— Не поймите меня неправильно, для меня все это выглядит очень убедительно, но я не ученый. Эта лаборатория с таким же успехом может быть одной из ваших научных станций по разработке новых удобрений, а мне не хватает компетентности, чтобы это понять. Я бы хотел, чтобы прежде, чем святой отец сделает свое заявление, он обладал всей полнотой информации. Но для этого мне нужна ваша помощь.
Монтекьеса с готовностью кивнул.
— Что вы предлагаете, монсеньор?
— Ну, если бы я мог когда-нибудь посетить вашу лабораторию, то…
— Это вам никак не поможет, — Монтекьеса перебил его на полуслове. — Если вы ничего не понимаете в химии, то для вас одна лаборатория будет похожа на другую.
Резким движением он засунул научный труд и фотографии обратно в просторный встроенный сейф, из которого ранее их извлек. Он тяжело дышал, лицо его раскраснелось, по всему было видно, как он раздосадован, что вообще показал эти материалы. Затем он снова взял себя в руки.
— Вы совершенно правы, монсеньор, ваш долг перед святым отцом — получить от меня нечто такое, что сможете предъявить как неопровержимое доказательство. Но поймите, есть вещи, которые я не могу доверить даже римскому папе. Это ненужный и высокий риск: кто сможет мне гарантировать, что информация, пусть даже случайно, не попадет в чужие руки?
