Тайны расстрельного приговора - Вячеслав Павлович Белоусов
— Жив, Матвеич? — простецки улыбаясь, протянул ему руку секретарь, с любопытством оглядывая женщину.
— А шо нам станется, Александрыч? — громыхнул рыбак, обхватывая обеими лапищами протянутую ладонь секретаря. — Живём на воле, долг свой исправно несём, начальство не обижает.
— Представь красавицу, — игриво склонился к женщине секретарь, слегка коснувшись её крутых бёдер, — не замечал раньше.
— Повариха наша новая, — хмыкнул Матвеич.
— Вика, — симпатичная получилась улыбка у женщины, досталась она и секретарю, и Вольдушеву, высунувшемуся из-за плотной спины Карагулькина.
Она слегка повела грудью, впечатляя секретаря, но тот сдержался от комплиментов, хотя манеры и глаза брюнетки притягивали его и рождали волнительные надежды.
— Томка-то рожать собралась, — не унимался обстоятельный Матвеич. — Вот Рудольф её и отправил в этот?.. Как его, шут возьми!.. Декрет!
— А где сам-то? Почему не встречает?
— Не возвратился ещё из города. Но обещал быть. Вот Валентина прислал с поручением, — рыбак показал на парня в спортивном костюме. — Озадачил встретить по высшему разряду. Пожалуйте на борт, люди добрые, — он развернулся к судну, покачивающемуся на волнах.
— Погоди, Матвеич, — заупрямился секретарь, — как так нет Рудольфа? Я же с ним по телефону разговаривал? Приказал быть на месте, нас ждать.
— Не могу знать, Александрыч, — твердил своё тот, — наше дело маленькое. Нам велено — мы сполним. Что приказано, всё готово. Стол накрыт. Банька натоплена, вас дожидается.
— Я же сказал, что буду к одиннадцати, — секретарь глянул на ручные часы, — двенадцатый час уже…
— Значит, скоро будет, — успокоил его рыбак.
Сгладила назревавший конфликт повариха. Она подхватила под руку Карагулькина, как-то по-особому заглянула ему в глаза, и тот затанцевал за ней, словно под гипнозом. Вольдушев, давясь сигаретой, замыкал процессию.
По шаткому настилу они добрались к рыбнице. На палубе Карагулькин успокоился, сбросил пиджак на руки Матвеичу, тот бережно передал одежду Валентину, и пиджак был унесён, как драгоценность.
— Не приходилось общаться с народом вот так, по-простецки, Лёвушка? — усаживаясь с видом аристократа в услужливо подставленное Валентином плетёное кресло, ухмыльнулся Карагулькин.
— Да брось дурака валять! Есть хочется, — оборвал его Вольдушев. — И выпить не мешало бы.
— Не спеши, дружище. Здесь свои правила, свой, так сказать, ритуал.
— Бывал я у рыбаков… И уху ел. Ничего особенного. Как говорят, рыба слаще, когда водки больше.
— К натурализму сводишь, Лёва. Зря. Ловцы — народ особый. Они, как дети. У них душа бархатная и чуткая. Тут Мане[3] нужен, чтобы запечатлеть их естественную человеческую суть! Ловцы это!.. — Карагулькин сделал большие глаза и развёл в стороны руки, не находя слов.
— А рыбачки? — съязвил Вольдушев. — Живописца вспомнил! Чего ты его приплёл? С какой стати?
— Люблю я природу, Лёвушка, — осклабился Карагулькин, — чтобы всё естественное, прямо от самого корня. Гляжу, забрало и тебя, брат. Вон ты как на повариху-то зыркал. А говорил, не надо баб?
— Кончай, народ собирается.
К ним осторожно приближался Валентин, явно не желая мешать разговору. Карагулькин поманил его пальцем.
— Сделай милость, дружище, — секретарь подмигнул по-свойски, — помоги Льву Андреевичу раздеться, а то он запарился. Да принеси нам что-нибудь лёгонького для разминки.
— Приказано показать вам судно, — смутился тот, принимая от Вольдушева пиджак.
— Ничего, дружок. Делай, что я сказал. А кораблик ваш я Льву Андреевичу сам покажу.
Не прошло и двух минут, как появился столик с подносом и второе плетёное кресло. На подносе темнели запотевшие бутылки пива и светлели графинчик с рюмочками и стаканами. Вольдушев не успел раскрыть рта от удивления, Карагулькин опередил его:
— Мой вкус здесь знают. А водка без пива, сам понимаешь… Ну, поехали!
Они выпили и откинулись на спинки кресел, наслаждаясь.
— Ты что же? — вернулся первым на землю Вольдушев. — К самому Астахину меня привёз?
— А что Астахин? Рыбак, как все, — беспечно махнул рукой Карагулькин.
— Разве? — наливая пива в стакан и сделав глоток, продолжал Вольдушев. — Чурбанова, я знаю, он принимал со всем штабом управления милиции. Сувениры готовил, когда провожали Щёлокова… «Кавиар» у него, слышал я, высшего качества!
— Разговорился ты, Лёва! Ну, принимал он и Чурбанова, и Щёлокова!.. И всех примет, когда прикажем! Что тебе Астахин?.. Сегодня он, а завтра другой. Я вот разберусь, почему он нас не встретил! Зазнался Рудольф. Зажрался. Баб меняет, как перчатки. Одна забеременела, вторую притащил. Спортсмены какие-то бегают! Я же его предупреждал, чтобы не менял людей! Не притаскивал чужаков! Какого чёрта!..
— Не соскучились? — удивительно чистый голосок, словно колокольчик, перебил возмущённую речь Карагулькина.
Это повариха с подносом фруктов спешила к гостям.
— Спасибо, Викочка, — поцеловал ей руку Карагулькин.
Исполнено это было впечатляюще, и Вольдушев позавидовал: он так бы не смог, тренируйся хоть десяток лет.
— Викочка, что-то вы нас забыли, — кокетничал между тем секретарь. — С шефом вашим отдельный разговор, а Матвеич куда запропастился? Вы бы нас не оставляли.
— Я у плиты дежурю. Накормить, напоить… А Матвеич?.. Да вот и он.
Действительно, от кормы рыбницы к гостям торжественно шествовала необычная процессия. Впереди вышагивал, не сменив рыбацкой хламиды, улыбающийся Матвеич. Два полуголых мальца лет шестнадцати следом несли здоровенного живого осетра с жёлтым брюхом. Курносый красавец ещё дёргался от возмущения, что его вытащили на свет божий из воды, но рядом страховал носильщиков вёрткий Валентин. Вольдушев даже подскочил в кресле от неожиданности; Карагулькин, привыкший к подобным зрелищам, оставался бесстрастным. Матвеич скомандовал, и носильщики послушно замерли, как древние рабы с палантином. Рыбак торжественно оглядел гостей, принял от Валентина сверкнувший на солнце тесак, наклонился над осетром и коротким движением распахал брюхо от башки до махалки. Чёрным жемчугом вывалилась икра. Валентин подал рыбаку банку с солью. Тот набрал горсть, густо посолил икру и кивнул поварихе. Та вручила ему две краюхи свежеиспечённого хлеба, издававшего неповторимый аромат. Пробрало наконец и Карагулькина, у него заблестели глаза.
— С приездом вас, желанные гости! — торжественно рявкнул Матвеич, выплёскивая содержимое графинчика в два стакана и бережно вручая их Карагулькину и обомлевшему Вольдушеву. — Примите от чистого сердца!
Вольдушев растерялся, не знал, как поступить, но Карагулькин подмигнул ему и первым лихо осушил стакан. Матвеич уже держал наготове ломоть хлеба, щедро намазанный свежей икрой. Секретарь вонзил острые зубы в кусок, мигом разделался с ним и замер от восторга, но Матвеич держал уже новый ломоть не меньшего размера. Вольдушев ел медленно, растягивая удовольствие, облизывая губы, а, забывшись, вместе с ними и пальцы, на которые попадали аппетитные крупные икринки. Есть икру ему, конечно, приходилось. И не раз. И в ресторанах на званых юбилеях, и в дружеское застолье, и на официальных приемах, а также у рыбацких костров.
