Эффект Сюзан - Питер Хёг

Для меня это не пустые слова. Всю свою жизнь я отчаянно старалась удержаться на плаву в этом течении, и я намерена продолжать в том же духе.

Магрете Сплид поступила иначе. Как именно, я пока не знаю, но ясно одно — она точно отказалась от мужа и детей.

Отказ от движения в общем потоке имеет свою цену, обычно на такое способны только по-настоящему выдающиеся или отверженные. К какой из двух категорий она относится, я пока не знаю. Но во всяком случае ей удалось обустроить настоящий дом, не имея семьи, хотя мало кому это удается. Здесь все проникнуто жизнью, заботой о качестве и безупречным вкусом.

Но сейчас на эту атмосферу накладывается что-то другое, какой-то запах, который я не могу распознать, но который напоминает мне о чем-то неприятном.

Я пересекаю комнату и выхожу на террасу.

Она сидит в шезлонге с высокой спинкой, голова откинута назад, длинные мускулистые руки безвольно свисают. Глаза открыты, кончик языка высунут, как будто она показывает луне язык.

Я снимаю варежку и прикладываю палец тыльной стороной к ее шее: мышцы твердые, как дерево, тело уже остыло, должно быть, она умерла вскоре после того, как наговорила мне сообщение на телефон, и с тех пор сидит на пятиградусном морозе.

Вокруг нее ощущается слабый запах фекалий. В момент смерти сфинктер ослаб, и наружу вышла часть содержимого кишечника.

Я снова надеваю варежку. Начальник отдела Национальной полиции, с которым мы с Андреа Финк работали в прежние годы, рассказывал мне, что теперь полиция научилась снимать отпечатки пальцев с любой поверхности, даже с человеческой кожи.

Я сажусь в ее офисное кресло. Тут я скрыта от чужих глаз, но я вижу и ее, и все помещение. На столе нет ничего, кроме еще одного диска.

Странная это вещь — страх. Он таится не только в теле и сознании: когда замечаешь его, то понимаешь, что он пронизывает и физическую среду — комнаты и стены. И он может задержаться в них на долгое время, а что, если это помещение и это здание останутся пронизанными ужасом в течение нескольких месяцев или лет? Весь мой организм заклинает меня: «Беги! Спасайся!»

Я остаюсь из-за близнецов. Мне сорок три года, мои лучшие годы позади. Или, во всяком случае, у меня была возможность прожить лучшие годы. Но близнецы — большие дети. Я собираюсь сделать все возможное, чтобы у них было будущее.

Посидев в кресле несколько минут, я встаю, выхожу на террасу и заворачиваю Магрете рукава кардигана, сначала на одной руке, потом на другой. На обеих я вижу гематомы. И это не легкие синяки от слишком плотного облегающего кашемира. Это набухшие манжеты с черными кровоподтеками шириной пятнадцать сантиметров.

Я снова сажусь в кресло на несколько минут, затем подхожу к коврику в углу.

Это не коврик, это кровь.

Невозможно быть матерью двоих детей, таких как Тит и Харальд, не повидав много крови. И не научившись самой делать повязки, обрабатывать раны и делать работу медсестры.

Это также означает, что я примерно представляю, сколько крови может вылиться даже из глубокой раны. Но здесь, в углу, я вижу что-то совершенно незнакомое, здесь настоящая лужа крови, это ее приторно-сладковатый запах, запах мясной лавки наполняет комнату. И лужа эта похожа на пластик, потому что крови слишком много, чтобы она успела свернуться или впитаться в доски пола.

Здесь, с этого места, я вижу, что и стены забрызганы кровью.

Внезапно подступает тошнота, которой я не стыжусь. Не зря же я не стала ни мясником, ни хирургом.

Я поднимаю диск. На нем приклеены маленькие кусочки губки. Я подношу его к дверям, чтобы посмотреть на него в свете луны. Это не клей, это кровь, и это не губка, это мозг. В свернувшейся массе видны еще несколько маленьких пучков волос — на чешуйках, похожих на кусочки кожи.

Больше мне в этом доме делать нечего. Я кладу диск на пол, туда, где он лежал, и ухожу тем же путем, что и пришла. Ставлю на место стеклопакет и прижимаю кромку так, что рама входит на свое место. Надеюсь, что полиция, несмотря ни на что, не сможет распознать отпечатки пальцев сквозь рукавицы из альпаки, и надеюсь, что никто не заметил мою машину.

Я возвращаюсь назад вдоль берега и сажусь за руль.

И не двигаюсь с места.

Что-то во всем этом не складывается.

Я снова прослушиваю ее сообщение. Голос у нее совершенно спокойный.

— Сюзан Свендсен. У меня для вас кое-что есть.

И тут я внезапно осознаю два факта.

Теперь я знаю, почему они вернули нас в Данию. Это был единственный способ добраться до Магрете Сплид. Я чувствую ее бесстрашие, я чувствовала его в Академии обороны. Ее честность. Уязвимых мест не было. Нет семьи, которой можно было бы шантажировать. Нет работы, которую можно было бы у нее отнять. Не так уж много осталось жизни, чтобы угрожать укоротить ее.

Она знала то, что кому-то было очень нужно узнать. И эти люди знали, что она им никогда ничего не расскажет. И тогда они решили использовать нас.

Это первое, что я поняла.

Второе — это то, что она должна была мне что-то оставить.

Я возвращаюсь к дому.

Это требует отчаянного физического усилия. Времени что-нибудь изобретать нет, я иду прямо к входной двери, она не заперта. У самого входа я зацепляюсь за что-то на кафельном полу прихожей, нагибаюсь и ощупываю все вокруг, нет такой силы, которая заставила бы меня включить свет, только темнота хоть как-то защищает. Нахожу тонкую, крупноячеистую резиновую сетку, из тех, что кладут на пол, чтобы ковры не скользили.

Снова поднимаюсь на третий этаж, зубы у меня стучат так, как не стучали с тех пор, как я перекупалась с детьми в Яммерсбуктене, потому что с начала мая их невозможно было вытащить из воды и, похоже, они никогда не мерзли.

На сей раз я не сажусь, я стою.

Мне никогда не приходилось никого обыскивать, и мне совершенно неинтересно набираться опыта в этой области. Но тем не менее я это делаю.

Под теплом и мягкостью кашемира мороз превращает ее угловатые мышцы из дерева в камень. Я нежно глажу ее тело. Я как будто полюбила ее, особенно за последние полчаса.