Гера Фотич - Долг (Приказы не обсуждаются)
Как гаркнет: «Всем лежать, милиция!». Так вся братва под столы лезет и шепчет один другому:
— Родин припёрся, Родин!
Скажет:
— Стройся по одному и шагом марш в автобус!
Все и идут. Пикнуть не смеют. Рука у него тяжёлая была. Это все знали. Некоторые не понаслышке.
В семье у него были нелады, как впрочем, и у большинства честных милиционеров. Двое детей, комната в коммуналке, целыми сутками на работе. Придёт домой, стакан водки выпьет, заест щами, поспит несколько часов и опять на войну. Какая женщина выдержит? Выставила его чемоданы на площадку и звонок отключила. Он барабанить не стал. Переехал жить в кабинет.
В тот год, когда Бойдов в отделение пришёл, Родин влюбился.
— Теперь, — говорил он всем, — две у меня Любови! Одна сволочная, вот здесь — работа. А вторая — Любушка родная дома ждёт!
И улыбался как ребёнок, распушив усы. Глаза у него были голубые-голубые! Даже странным казалось, как с такими детскими глазами он столько лет борется со злом! И они всё того же небесного цвета остаются.
Смешно было смотреть, как разрывался он между своими «Любовями». Закончит работу в два часа ночи и бегом по городским клумбам, цветы рвать, для другой любимой. А в девять тридцать уже на совещании, в полудрёме, слушает начальника отделения.
Бумаги ненавидел.
— Братцы, — умолял оперов, — напишите за меня справки, а я вам с территории хоть чёрта в ступе притащу и расколю по самые некуда! Не могу я этим бумагомарательством заниматься! Вывожу буквы проклятущие, а они словно издеваются надо мной. То, какая из слова исчезнет, то в другую превратиться. Да и слогом я не силён! Опять Жиблов «полкана» спустит. Сижу здесь, жопу протираю, а Любушка дома ждёт!
— Да ты ей скажи, чтоб сюда пришла! — смеялись опера.
— Вот уж вам, хрен с маслом! — злился Вадим. Хотите и её замарать вашими пошлыми оперскими шуточками и подколками, как меня? — Не дождётесь!!
Весной дождались опера. Увидели Любушку, да не желая того.
В конце мая это было. Не пришёл Вадим на совещание. Позвонила его Любушка утром. Сказала, что не приходил с работы. Потом приехала вся в слезах.
Тут все и увидели сокровище Вадима, которое тот скрывал. А может, просто насладиться, ещё не успел. Была она полненькая и белокожая, не высокого росточка, со светлыми волосами, вплетенными в длинную косу. В ситцевом платьице в мелкий горошек. Одного возраста с Родиным. В руке платочек держала из батиста, и всё глаза промокала им. Да, только, он уже и не помогал. Капало с него. А отжать его верно не догадывалась. Всё причитала что-то про себя. Все опера ходили вокруг неё, не зная, что предложить, чем помочь, поскольку не видела она никого и ничего не слышала. Горе чувствовала!
По скорой, нашли Вадима с ножевым в сердце. Только до подъезда любимой и смог дотянуть. Дорожка кровяная чёрная тянулась от соседней парадной. В ней, как лодочки маленькие, покачивались на ветерке, алые лепесточки.
Рано утром прохожие позвонили по ноль три. Врачи подобрали. В дороге ещё дышал. Жить хотел. Любушку любить. Бандитов сажать. На операционном столе перестал. Много крови потерял.
Ни о чем не могли говорить опера. В глаза друг другу не смотрели. Несли на своих плечах. И на похоронах ничего не сказали — заплакать боялись. Водку пили. Молчали угрюмо у гроба. Работали. Домой не уходили пока не нашли убийц.
Отец с сыном, оба засиженные, справляли отпуск старшего из зоны. Модно тогда было преступников домой отпускать на неделю, за хорошее поведение. Сидели ночью пьяные у парадной своей, песни горланили, бутылки бросали.
Не мог Вадим мимо пройти. Была у него такая натура ментовская, настоящая, честная. И хоть на крыльях летел с букетом тюльпанов красных, остановился. Подмогу вызывать не стал. Хотел по-хорошему. Не ожидал. А то бы несдобровать гадёнышам.
Утренним ветерком унесло лепестки тюльпанов, только те, что на кровушку упали, лодочками остались покачиваться, на беду глядя. Одного цвета с кровью были, вместе и потемнели.
Как узнали мрази, что убили опера, стали со страху, каждый на себя вину брать — родство своё вспомнили, любили видать друг друга. Каждый клялся и божился, что именно он в сердце Вадима ножом ударил. Как только не хитрила прокуратура, не смогла доказать вину конкретного убийцы. Отпустили обоих.
Через неделю как дело приостановили за недоказанностью, бывшие подозреваемые пропали.
Верно, в деревню подались. Или дальше…. Сгинули.
Соседи их, считали ментов в этом виноватыми, но никого не оправдывали.
Глава 22. Юля
Сезонов Володя так в местное отделение и не перевёлся. Кто-то переманил его в районное управление, и теперь он изредка заезжал помочь в раскрытии особо тяжких преступлений. Хотя жили на соседней площадке, дома они практически не встречались. Служба!
Была весна. Третья или четвёртая работы Игоря в отделе, он не помнил. Да и вспоминать было некогда.
Вспоминали только дни рождения товарищей, да день уголовного розыска. В День милиции правильно гуляли только большие начальники. Они ходили на концерты, их поздравляли со всех трибун и телевизионных программ, вручали медали и ордена.
До земли награды доходили очень редко. Если только кто погибнет при исполнении, или тяжкое ранение получит. Поэтому, увешанные, как новогодние ёлки, кителя больших руководителей, вызывали у наивных оперов глубокое уважение.
Только Юшкин, попав в главк, узнает потом цену этим побрякушкам. Как они распределялись и кому за что давались. Не сможет там служить, уйдёт в бизнес, да и там не приживётся.
А пока некогда было смотреть по сторонам, любоваться природой, набухающими почками деревьев. Слушать пение птиц.
Становилось тепло, а значит, уличная преступность росла.
Бойдов дежурил на заявках в утро. Ночью пришла телефонограмма из больницы о доставлении девушки с химическим ожогом обоих глаз. Кто-то плеснул ей в лицо кислотой.
Больница находилась в центре. Игорь привычно положил бланки в свою, уже потёртую папку, проверил шариковую ручку и засунул её в потайной нагрудный карман. Наклонив голову вниз, увидел, что из-за пазухи тянется цепочка — удостоверение было на месте. Каждый раз, когда он видел её, чувствовал стыд и обиду. Он уже не помнил, какой министр придумал это новшество, чтобы милиционеры не теряли удостоверений.
Это напоминало Игорю детство. Когда мама пришивала варежки к резинке, продетой через рукава пальто. И они свисали, болтаясь из стороны в сторону, при любом движении, но в случае необходимости всегда были под рукой. Наверно тот министр тоже носил и очень любил такие варежки, которые не терялись…
Бойдов прижал левый локоть к телу — убедился, что пистолет в кобуре. Уверенно пошёл в сторону ближайшей станции метро. Он уже знал большинство больниц города, и не спрашивал, в каком корпусе располагается то или иное отделение.
Игорь и раньше не любил больницы. Теперь он их ненавидел. Ему казалось, что есть в них что-то заразное. Стоит один раз сюда придти самому, и через некоторое время тебя уже туда привезут. Неважно, с каким диагнозом.
Когда он ещё учился в институте, на третьем курсе решил навестить в больнице товарища, которому вырезали полипы. И что же? Через пару недель попал сам на месяц в другую больницу с грыжей. Только поправившись, ещё через месяц, скорая помощь увезла Игоря с гнойным перитонитом, который никак не заживал, и приходилось ходить с торчащей из живота трубкой. Хорошо, что отец работал тогда во Франции, и они всей семьёй поехали в Канны на лазурное побережье Средиземного моря. Там рана затянулась в две недели. Но наверстывать учёбу пришлось долго, дабы не брать академку.
Игорь позаимствовал у сестры халат, и направился в указанную палату. Там было шесть коек. Все они были заняты. Свою подопечную Игорь определил сразу по бинтовой повязке на глазах. Она лежала, укрывшись одеялом, так, что видна была только её голова. И молча, смотрела в потолок, если только, она могла что-то увидеть через повязку.
— Ой, девчонки, глянь, красавчик какой пришёл без цветов, с папкой! Видать мильтон! Будет показания брать! — улыбнулась, грубо прооперированной в детстве заячьей губой, молодая толстенькая деревенская женщина с круглым, как луна лицом, без каких либо видимых травм. Она сидела на постели, держась руками за штангу над кроватью. Закрывшись одеялом по пояс, и разглядывала Игоря.
Добрый день девушки, — поздоровался он, — извините, что вас побеспокою.
— Проходите, проходите, Вы верно к царевне несмеяне пожаловали! Остальные у нас в быту пострадали! — продолжала говорливая, наклоняясь вперёд и пододвигая Игорю короткой, но крепкой рукой белый табурет, — притензиев не имеют!
— Спасибо я сам, — Бойдов торопливо взял табурет, и, поставив его ближе к своей подопечной, осторожно сел.
