Владимиp Югов - Человек в круге
- Хорошо, что же вы кричите? Вы хотите, чтобы я уточнил, где Железновский? И даст ли он вам материалы еще и про Павликову? Я не знаю, не знаю... И не хочу знать... А уточнить... Я завтра вам сообщу. Где вы остановились?
Я назвал, где остановился.
- Я узнаю ваш телефон.
- Зачем? Я вам его назову. - И дал ему номер телефона. После того, как я выступил несколько раз в центральной прессе, меня стали селить в хороших номерах, как правило, с городскими телефонами.
На следующий день, ранним поездом, я выехал в Ленинград. Я давно мечтал побывать там. А тут случай. Когда я позвонил Мещерскому сам, не дождавшись его звонка, он извинился и заверил, что только-только собирался со мной связаться, однако дела не позволили ему сделать этого.
- Вы поезжайте к Игорю. У него действительно для вас кое-что имеется.
- В каком смысле? Я ведь тоже мотался без отпуска два года. Не хочется ехать вхолостую. Может, и ждать придется. А надо заехать домой.
- Но он в самом деле звонил моей дочери. И просил, узнав, что вы в городе, к нему приехать. Железновский не может принять вас в Москве, потому что действительно останется надолго в Ленинграде. Тут Лена была точна.
Итак, я поехал в Ленинград. Железновский встретил меня на вокзале ему позвонил Зиновий Борисович.
- Знаешь, я тебе снял номер. Не в моей гостинице. Так будет лучше.
Я согласился. А что, собственно, изменилось бы? Полковнику не хотелось показывать меня своим. Когда-то на танцах я оделся в гражданский костюм и выглядел, надо сказать, комично. Особенно дурацки выпирал мой галстук. Мы завязывали его с начальником типографии Толей Алябьевым вроде умело, но узел не получился, все было смешно, однако мне казалось, что выгляжу я шикарно: до армии у меня не было ни одного костюма, ходил я в рванье.
Тут же, на вокзале, я предстал перед новоиспеченным полковником этаким щеголем. На мне была тройка, через плечо перекинут самый дорогой на то время фотоаппарат. И полковник одет с иголочки. Железновский был, правда, утомлен, лицо как-то сжалось, появилась залысина и поседели виски.
Мы наняли такси, он сказал водителю куда ехать. И через полчаса я уже разместился.
- Я тебя оставлю до вечера. - Железновский подошел вплотную ко мне, долго оглядывал. - Пижон! Хвалю.
- Ты чего-то хотел. Почему позвал меня?
- Соскучился. Веришь?
- Нет. Говори. А то закрутишься и вечером не приедешь. Как сказала мать Лены, ты работаешь в основном по вечерам.
- А ты? Газетчики тоже ведь работают по вечерам.
- По ночам и по вечерам. У нас ненормированный рабочий день.
- И у нас тоже. Но вечером я приду.
- Когда? Скажи, чтобы я не был привязан. Я хочу побродить по городу. Представляешь, мою дыру и это царство красоты!
- Не представляю. Как тебя угораздило там остаться?
- Игорь, меня не спрашивали. Прилепили одну маленькую звездочку, оставили на той же должности, с тем же трусливым редактором. И что бы я мог сделать?
- А я, видишь, отхватил... Перепрыгнул через большую. Сразу полковника. - Железновский кисло усмехнулся. - Ладно, все-таки до вечера!
В этот вечер он не пришел. Мы договорились, что я буду ждать его после восьми. Я сидел в номере и просматривал все свежие газеты, которые купил в местных киосках. По этим газетам я понял, чем занимается полковник Железновский. В них сообщалось об очередном каком-то заговоре ленинградской интеллигенции. Где-то разоблачены инженеры Петухов, Васильев и Бернштейн. Они хотели продать какие-то изобретения, и в последнюю минуту их поймали за руку рабочие завода. В газетах этих рабочих широко представляли. Многие из них прошли войну, громили немецко-фашистских захватчиков: они, эти люди, не могут жить в одной дружной семье с предателями и врагами народа, спекулирующими общим богатым достоянием изобретениями, так нужными заводу.
Я ждал звонка на второй день. Звонка не было. Не было Железновского и на третий, и на четвертый день.
Мне ничего не оставалось делать, как взять обратный билет. Вечером я должен был уезжать, поначалу в Москву, потом оттуда я помчусь в свою милую Среднюю Азию, где меня всегда ждут мама и братишки. Хватит всего этого для меня. От здешних тайн уже тошнит!
Мне оставалось всего два часа. На вокзал я мог доехать на трамвае всего несколько остановок.
Я уже собрался и хотел уходить. Лучше приду пораньше, похожу по вокзалу. Люблю отъезжающий, суетящийся, шумливый народ: сколько потешного и человечески теплого в провожаниях, встречах!
Только взялся за чемодан - звонок. Я мог и не отгадывать. Товарищ полковник!
- Слушай, - не поздоровался Железновский, как она с тобой говорила?
- Что значит как? - взбесился я. - Ты извинись вначале, что вызвал меня сюда и морочил голову.
- Слушай ты, младшой! Я тебя могу вызвать повесткой! И спросить: что ты копаешься в дерьме? Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не копался?
- Это точно, предупреждал! Я это всегда помню.
- Тогда, почему ты копаешься? Почему спрашиваешь, нюхаешь?
- Кого я спрашивал? И кого я нюхал?
- Ты ходишь вокруг пограничников! Ты им слагаешь и поешь песни! А нам... Нам ты отказываешь в честности, порядочности! Они все у тебя не виноваты. А мы, те, что выполняли свой воинский долг, негодяи!
- Я это не говорил ни Мещерскому, ни его жене, ни его дочери.
- Ох, какой точный! Ты кое-чему научился! Называешь фамилии!
- Не кривляйся. Я все равно не пойму тебя и твоей этой хохмочки. Вызвать, а потом облаять! Ну спасибо...
- Да пошел ты!.. Впрочем, загляни в свой портфель... Загляни!
- Пьяная рожа! - крикнул я. - Сам пошел! Чтобы ты больше никогда не звал меня к себе! Понял?
- Дурак, младшой! Зря тебе звание дали. Старшиной ты был умнее.
Я нажал на телефонный рычажок, медленно оглянулся. Что-то не так, что-то не так! Это - не Железновский. Это - клоун. Это ему так надо сделать, так надо сделать! Телефон прослушивается. И я, следовательно, прослушиваюсь. Это ясно. Это результат письма, которое я отправил за своей подписью в ЦК. Это потому, что в письме идет речь о вдове начальника заставы Павликовой. Это еще, может, связано с...
Я на цыпочках, вроде это мне поможет, вышел в коридор гостиницы. Сдавать номер я не буду, - твердил себе. - Это, это...
...Уже в вагоне, необыкновенно безлюдном, тихом и спокойном, я полез на дно своего портфеля: там лежал конверт, хорошо заклееный и бечевкой связанный. На конверте стояла моя фамилия. Кто-то стукнул в дверь. Я быстро спрятал конверт, сел прямо и сказал:
- Войдите!
Вошла девушка. Оказывается, ее место рядом с моим. Ну что ж! Я глядел на ее милые ножки, на смазливое личико: неужели она будет следить за мной? Меня уже ведь не раз предупреждали: брось этих своих пограничников! Не лезь в такие дела!
Плевать на эту девочку! Плевать на всех вас!
Я достал конверт и распечатал его. Девчонки не было, она пошла переодеваться. Размашистым почерком Игоря Железновского мне сообщалось о судьбе Соломии Зудько. Приговорена к расстрелу! Приговорены к расстрелу и семь железнодорожников моей маленькой станции.
"Как ты скушаешь все это? Напишешь ли? Или промолчишь в тряпочку?"
Железновский издевался еще надо мной! Он знал, что я написал в ЦК и о Соломии Яковлевне Зудько, и о ее муже, разжалованном майоре Соловьеве, и о семи железнодорожниках, которые никогда ни в чем не подозревались и прошли по делу Зудько.
"Нет, нет, нет! - закричал я. - Не может этого быть! Они же ничего не сделали! Это подтвердил и полковник Шмаринов. Зачем же так?"
Поезд мчался с такой скоростью, будто хотел обогнать все мои печальные догадки. Ты, Железновский, получил полковника. Не за это ли? За Зудько? Ну сознавайся? Ты поэтому и не пришел? Ты не знал, вызывая меня, что мое письмо находится уже в ЦК. Вдруг кто-то сказал. Или сам узнал. И тогда не захотел со мной встречаться. Ты думал, что мы просто поболтаем о женщине, которую любили, которая и теперь для нас небезразлична? Но оказалось: я этот год копался в дерьме, как ты говоришь. И кое-что раскопал. Тебе это не слишком понравилось, правда, товарищ полковник? И что осталось тебе - напиться и выдать мне по телефону? Чтобы и свои слышали. И сказали: у тебя нет любимчиков, друзей. У тебя главное работа, работа, работа. Работа там, работа - тут. Тут у тебя много вечерней работы. Очень много, некогда расслабиться, некогда отдохнуть...
5
"Дело" сержантов бывшей заставы Павликова.
Елена Мещерская передает мне письмо, в котором рассказывается
о последнем разговоре с полковником Шуговым.
1953-й, март - траурный и страшный месяц.
Железновский ищет связи со мной.
Как ни странно, первый материал в мою теперь папочку дал мне наш цензор, Мамчур. Почему он сделал это? Могу объяснить. Майор всегда казался мне человеком либерального толка. Да, да! Это ведь не только при царе люди слыли либералами, ретроградами, дурными служаками. И в наш нелегкий век, насыщавшийся беспрекословным повиновением и бездумием, люди оставались разными. В теперешнюю пору говорят: было всеобщее ослепление. Ничего подобного! "Всеобщее ослепление", как правило, наблюдалось там, где не было места широким акциям тоталитарного насилия. Когда же оно проявлялось, сразу обозначалась индивидуальная человеческая сущность. Подлый становился еще более подлым, чистый пытался или обойти стороной, чтобы не запачкать себя, или выражал готовность придти на помощь униженному и оскорбленному несокрушимой на ту пору системой.
