Екатерина Лесина - Медальон льва и солнца
– Так что? Познакомимся?
– Зачем?
– Ну… так просто. – Он пожал плечами и, скривившись, пожаловался: – А я вот обгорел.
– Вижу.
Идиотский разговор, нужно послать его куда подальше и возвращаться к себе. Тип подошел поближе, осторожно прикоснулся к своему лицу, вздохнул и, высунув язык, провел по верхней губе.
– У меня сразу облазит. И температурить начинаю. Уже температура! Вот пощупайте! – Он стянул панаму и наклонился, подставляя лоб. Лоб был покатый, с прилипшими завитками светлых волос и тонким белым шрамиком над бровью. – Теперь заболею.
– Сочувствую.
А глаза у него плутовские, васильково-синие, с желтыми искорками смеха. Чушь это, уходить надо, немедленно, у меня слишком мало времени осталось, чтобы тратить его на курортный роман. Да и не тот это курорт, чтоб романы заводить.
– Не-а, не сочувствуете. Ни капельки. И если даже умру, то и слезинки не пророните!
– Идите вы к черту!
Он умрет? Это я умру скоро уже, с каждым днем все ближе и страшнее. А он… он ничего не понимает, шутит. Разве можно шутить со смертью? Я быстро шла по тропинке, стараясь успокоиться. Ведь, в конце концов, ничего не случилось, обычный разговор. Все так говорят, грозятся, а я… нервы, просто нервы.
– Девушка, да погодите вы! – Он догнал у самого порога, схватил за локоть, отпустил и даже отступил, поднимая вверх руки. – Все, все! Только не кричите!
– Я и не собираюсь. – Ладони у него и вправду горячие. И обгорел сильно, нужно этого раздолбая в медпункт отправить, и побыстрее.
– Вы извините, пожалуйста. – Он сгорбился, упираясь руками в колени, и задышал, как после долгого бега. А лицо знакомое, смутно так, сумеречно, на грани памяти. Ну да с памятью у меня плохо.
– Вы извините, я не хотел вас обижать, а обидел. Не знаю чем. Я всегда это чувствую. Ну, когда обижаю кого-то. – Он распрямился, держась руками за бока. – Форма не та… Жорка говорит, что я старый уже и скотина, а я не скотина, я просто не отдыхал давно. Хотя вам, наверное, неинтересно. Ну да вы ведь извините?
– Извиню.
– Не-а, не извинили! Не так извиняют!
– А как? – Он снова начал раздражать, нелепый, невозможный и надоедливый. Вот где, спрашивается, обещанный мне покой? Почему какой-то тип мешает предаваться скорбным мыслям?
– Вот! Теперь вы улыбаетесь! Значит, уже почти простили. А хотите, я вам стихи почитаю?
– Хочу.
Он смешной. И я тоже. Скорбные мысли! Сюда только тленность бытия добавить – и можно в философы записываться.
– Ну… скажем… – Незнакомец нахмурился и, облизав губы, зачитал:
Случайных встреч изысканная нежность.Случайных взглядов томный яд.Как вы милы и как со мной небрежны,и как узнать, о чем глаза молчат…
– А вообще меня Никитой звать, – он протянул руку. – Никита Жуков.
И я вспомнила. Имя вспомнила, и этот лукаво-бесшабашный взгляд, и покатый лоб, который совсем даже не бычий, а аристократично-высокий, и светлые кудри – мечта романтических дурочек. Я сама была романтической дурочкой, одной из…
– Узнали, да? – Его улыбка чуть поблекла.
– Узнала.
Украденный праздник, размененная любовь. Километры дорог, от города до города, и разделенная на отрезки жизнь, от концерта до концерта. Праздник, который всегда рядом. На расстоянии вытянутой руки, но дотянуться не выходит, хотя я пытаюсь.
Правильнее говорить – пыталась. И однажды получилось, почти получилось, он заметил меня, выделил из толпы. Мгновенье счастья, ощущение избранности и радость оттого, что именно я, а не та рыжая в китайском пуховике или крашеная брюнетка в розовых лосинах и не блондинка с заколками в виде бабочек. Чужая зависть адреналином в крови и его прикосновение: «Пойдем, крошка». Пойдем, куда угодно, лишь бы с ним, лишь бы навсегда.
«Навсегда» закончилось утром. Мятые простыни, белый лифчик на подоконнике, чужой белый лифчик, стыд и обида, что все так обыкновенно. Запах перегара, щетина и недовольное: «Детка, иди-ка отсюда».
Ушла. Как казалось, гордо и независимо, а оказалось – все вместе очень глупо. Впрочем, эта глупость мало отличалась от прочих, сотворенных до того. Мое счастье, что болезнь по имени «Никита Жуков» была недолгой, никто не заметил, никто не узнал.
Иллюзия моего совершенства сохранилась. И сохранится.
А Никита Жуков меня не помнит. И не вспомнит.
Никита
Как она глядела! Как она на него глядела! Прямо мурашки по спине поползли, сначала вниз, по хребту, а потом вверх, то ли огнем, то ли холодом.
Нет, давно на него никто не глядел такими вот глазами. А синющие-то, как гуашью нарисованные, той самой, школьной, в баночках, сладковатой на вкус и яркой-яркой.
– На самом деле я не такой, – зачем-то сказал он, сам не понимая, что хотел сказать. И тут же поспешил поправиться: – Про меня много пишут, но этому верить нельзя.
– А чему можно? – сухо поинтересовалась дамочка.
– Н-ну… мне можно. Я хороший! Честное слово!
Идиот, нашел перед кем выпендриваться, сразу ж видно, к этой цаце на кривой козе не подъедешь, этой не песенки-стишки нужны, а солидность, чтоб костюмчик, как у Бальчевского, и галстук в тон, и машина в тон, и кредитки тоже. Для таких Жуков – шут, развлеченье, которое на вечер нанять можно, перед подружками похвастать.
Злость закипала в животе и еще в затылке, связываясь в привычный уже тугой узел боли. И чего он перед нею стелется-то? Шла себе, вот и шла бы…
– У вас кровь идет, – неожиданно спокойно сказала дамочка и даже руку протянула. – Вы и вправду на солнце перегрелись. Пойдемте, дальше нельзя.
Она еще что-то говорила. От злости, обиды и гула в голове Жуков не расслышал, но когда она, взяв за руку, потянула за собой, послушно пошел. И в доме – блаженный сумрак, тишина и прохлада – позволил себя усадить и не сопротивлялся, когда она плюхнула на переносицу холодное мокрое полотенце, с которого моментально побежали струйки воды.
– Нельзя же столько на солнце лежать! – Теперь голос ее был мягким и даже успокаивающим. Хотелось закрыть глаза и отрешиться от мира, только вода с полотенца добралась до шеи и теперь текла за шиворот. Щекотно!
– Не дергайся! И не шевелись!
– Слушаюсь. – Злость исчезла, стало смешно. Вот уж правда, командуют, кому не лень, а ему только и остается, что слушаться. Никита, вытерев верхнюю губу, поднес ладонь к глазам.
– Скоро перестанет, – поспешила успокоить случайная знакомая и представилась-таки: – Марта.
Она дернула его за волосы, заставляя запрокинуть голову, и повторила:
– Сиди! Кровь остановить надо, а потом в медпункт.
– Не-а. – Говорить было неудобно, смотреть на Марту тоже, в этом ракурсе она выглядела смешной, с несоразмерно длинным торсом и маленькой головой, черты лица терялись, но Никита помнил, что вроде как девица симпатичная.
Да что там, красавица просто!
– Что «не-а»? – переспросила красавица, меняя полотенце на другое, еще более мокрое и холодное, чем первое.
– Не пойду в медпункт! Ты бы видела здешнюю фельдшерицу… ничего, что мы на «ты»? Я вообще не могу долго на «вы», вот такой невоспитанный.
Господи, ну и хрень он несет!
– Ничего, – без особого энтузиазма ответила Марта. Ледышка. И стерва. Но красивая. Жуков вздохнул, представив, как смотрится со стороны. Красный, обгоревший – это надо было умудриться заснуть в гамаке – в дурацком прикиде да еще с кровоточащим носом. А если еще и приступ случится, будет полный аут.
Вообще приступы приключались с завидной регулярностью, Жуков даже привыкать начал и к обедам-завтракам по спецменю – серая овсянка на воде и диетические сухари, – и к рези в желудке, и к таблеткам, прописанным фельдшерицей после третьего к ней визита. От таблеток во рту оставался устойчивый привкус мела, но тошнота вроде как проходила. Бальчевский, скотина, и слышать не хотел о нормальной клинике.
Ну и хрен с ним.
– А хочешь, я тебе еще стихов почитаю? Здесь вообще классно думается. – Никита пощупал нос, вдохнул, выдохнул – вроде кровотечение остановилось – и, снявши полотенце, кое-как вытер лицо. А блондинка-Марта – вот это имечко, никаких псевдонимов не надо – с вяловатой улыбкой поинтересовалась:
– Кризис? Творческий?
– Вроде того. А у тебя? Или просто отдыхаешь? Одна?
– Просто. Одна. – Она вдруг тряхнула головой и, рассмеявшись, повторила: – Просто одна. Совсем. Место такое.
Отстойное место. Странное. Напряжное. Переселить-то из первоначального номера его переселили и вроде бы коттеджик дали поприличнее, почти такой, как у Марты, но все равно, не нравилось здесь Жукову. Вот хоть ты тресни, не нравилось.
Правда, стихи писались классно, почти так же легко, как раньше, и полтетради набралось, вот только… вряд ли Бальчевскому понравится.
– О чем думаешь? – отчего-то шепотом поинтересовалась Марта и еще тише добавила: – Еще на подбородке осталось, вот тут.
Она коснулась пальчиком собственного подбородка, кругленького, аккуратненького, и Никита послушно поскреб свой, сдирая со щетины кровяную пленочку. Небритый. Вот стыд-то…
