Андрей Троицкий - Дневник покойника
– Мне трудно судить.
– Да… Я никогда не видела от своего отца ни поддержки, ни участия. Он был человеком душевно черствым и грубым. Может быть, мой второй муж Игорь остался бы со мной, если бы не отец. Игорь – артист одного из московских театров, он по-настоящему талантливый человек. Ему тридцать пять, но в театре Игорю до сих пор не давали заметных ролей, потому что некому слово замолвить. Ну, сняли его в нескольких телевизионных сериалах. Так, эпизодические роли. И всё. Он хорошо играет на гитаре, поет. И сейчас, наверное, играет и поет. Но уже не для меня… – По щекам Лены скользнули слезинки, прочертив две блестящие полоски. – Что стоило отцу помочь Игорю? Но он опять не захотел. А мы всей семьей вязли в этом болоте: вечное безденежье, поиски каких-то заработков, ссоры… Однажды на день рождения внука отец пришел выпивши. Посидел за столом и говорит Игорю: «Скучно у вас. Наверное, от скуки все тараканы сдохли. Ну, давай, сбацай чего-нибудь на гитаре. И спой». Тот обрадовался, что можно перед Лукиным блеснуть. Спел пару песен. Отец послушал и говорит: «Нет, гитара – это не твое. Бренчишь кое-как, а с вокалом совсем беда. У нас рядом с театром церковь, там старуха-нищенка песни поет, чтобы больше подавали. За сходную цену она даст тебе пару уроков». И засмеялся, как будто это и вправду смешно. Вот так, походя, оскорбил человека и испортил весь вечер.
– Талантливым людям вроде вашего отца можно многое простить, – заметила Дорис.
– Я прощала, – кивнула Лена. – Но он называл Игоря бездарностью, говорил, что ему надо на товарной станции вагоны разгружать. Артистов в Москве и так с избытком, каждый бездарь норовит в артисты попасть. Однажды – это было уже на моем дне рождения – Игорь выслушал очередную хамскую тираду отца, а потом показал ему на дверь: «Убирайтесь отсюда!» Отец молча встал, надел плащ, остановился на пороге и сказал: «Дурак ты, Игорь. Я хотел тебе большую роль дать. Но теперь хрен тебе по всей морде, а не роль». И ушел. Вскоре мы с Игорем расстались. Вот об этом и напишите.
Повисло неловкое молчание, Дорис не нашлась с ответом. Она знала, что отношения отца и дочери были сложными. Но раньше ей казалось, что после смерти отца Елена найдет в себе силы забыть все плохое. Но она ничего не забыла и не простила. Дочь винит покойного отца в том, что ее личная жизнь не удалась, что она, закончив химико-технологический институт, не смогла найти работу по специальности, что вынуждена экономить каждую копейку, перебиваясь с хлеба на воду.
– Вот Павел Грач, ему благосклонность отца доставалась без всяких усилий, – спокойно продолжала Лена. – Он – ребенок Лукина от второго брака. Точнее, мой отец взял в жены женщину с двумя детьми, которых усыновил. Он носился с мальчишками, словно с писаной торбой. Словно со своими родными сыновьями. Старался воспитать из них хороших людей, цельные натуры. Из младшего брата Павла Грача вышел душевно тупой увалень, который ищет и находит личную выгоду буквально везде и во всем. Он взял фамилию своей матери. Сейчас говорит, что сделал это из благородных побуждений, из принципа. Якобы не хотел всю жизнь оставаться в тени отца, не хотел, чтобы на него показывали пальцем и говорили вслед: «С таким отцом этому парню все легко достается». Якобы такой сомнительной славы ему не нужно, он сам пробьет себе в жизни дорогу. Пустой треп. Когда мой отец и мать Грача начали процедуру развода, так совпало, что младший сын получал паспорт. Он мог взять фамилию матери или отца, на выбор. Грач колебался. Его мать, женщина уступчивая, тогда проявила характер, закричала ему в лицо: «Если возьмешь фамилию этого человека, лишу наследства. И прокляну на смертном одре». Она уже была неизлечимо больна. Грач взял фамилию матери, а после ее кончины вдруг захотел поменять паспорт и стать Лукиным. Но отец сказал: «Ну, мальчик, где же твоя принципиальность? Или ты ее с соплями съел?» Грач заткнулся и больше никогда этой темы при отце не касался. Вы, наверное, хотите спросить: почему так по-разному отец относился к своей дочери и младшему пасынку?
– Я боюсь задавать такие вопросы. По этическим соображениям. У меня нет на это права.
– Будем считать, что я сама себя спрашиваю. У отца была на этот счет своя теория. «Господи, почему ты помешан на деньгах? – спрашивал он и Грача. – Твое призвание – ростовщичество. Сидеть в лавочке и караулить человека, который отдаст в заклад последние подштанники. Но вместо этого ты зачем-то получил диплом учителя. Слава богу, что ты ни дня не работал по специальности, иначе из твоих учеников получились бы такие же нравственно тупые ростовщики». Павел слушал эти оскорбления и усмехался, но никогда не возражал. Отец говорил, что мне, его дочери, Бог дал ум, что я всего могу добиться сама, если захочу. А денежные подачки меня только испортят, избалуют, отучат работать. Но у меня другая точка зрения. Просто Павла отец любил, а меня – нет.
– Простите, я совсем не хотела лезть в вашу личную жизнь. – Дорис поднялась со стула. – Спасибо за время, которое вы мне уделили. Вообще-то я хотела поговорить о творчестве Лукина. Но, кажется, сегодня вы не в настроении.
– Мне творчество отца до лампочки, – со злостью бросила Елена. – Ну, видела пару его спектаклей. Неплохо, местами интересно. Это все, что я могу вспомнить.
Она проводила Дорис до лифта и почему-то снова расплакалась.
Павел Грач назначил встречу на пляже в Серебряном Бору. Дима Радченко прибыл на место раньше назначенного часа, но Грача нашел не сразу. Мокрый, только что после купания, тот появился со стороны реки. Видно, что он не первый день принимал солнечные ванны. Кожа покрыта ровным золотистым загаром, руки сильные, мускулистые. Дело немного портил округлившийся живот, заплывшая жиром талия и четко обозначенные залысины.
Он шагал неторопливо, выбрасывая вперед ноги, останавливался и брел дальше. И только опустившись на расстеленное полотенце, обратил внимание на Радченко, уже успевшего поменять брюки и офисные ботинки на плавки и резиновые тапочки.
– Ты, что ли, адвокат Радченко? – Грач растянулся на спине, нацепил на нос солнечные очки. – Купаться пойдешь?
– Чтобы тут купаться, надо поллитру выпить, для храбрости, – ответил Радченко. – А я бутылку забыл на работе.
– Вода и вправду паршивая, грязная. А вчера утопленника прямо вот в том месте из воды вытащили. Да, многие брезгуют… А я купаюсь, ко мне зараза не липнет. – Привстав, Грач вытащил из сумки бутылку пива и, присосавшись к горлышку, выдавил из себя: – Я свои требования изложил. Могу добавить одно: даю Дорис неделю, чтобы собрать деньги. Семь дней – это много. Но если она возьмет билет на самолет и улетит – только себе хуже сделает. Через Интернет все друзья и работодатели узнают, что она воровка. В тюрьму ее не посадят, поскольку противозаконные действия совершены на территории другой страны. Вы и без меня знаете.
– Знаю, – кивнул Радченко. – Но спуститесь с небес на землю. Два лимона за какую-то там тетрадку, в которой неизвестно что написано, – это чересчур.
– Вы так считаете? – усмехнулся Грач. – На кону не только тетрадка. Пойми, чудак, я не жажду ее крови. Но могу пообещать, что человеческая жизнь для вашей подопечной будет кончена навсегда. Ни работы, ни контрактов на новые книги. Бывшие друзья будут шарахаться от нее, как от прокаженной. У них в Америке так: один раз серьезно оступился – и больше не поднимешься. Будешь лететь в пропасть всю жизнь, но так и не увидишь настоящего дна. И она это понимает не хуже меня.
– И все равно…
– Подождите, Дима. Через год она продаст свой прекрасный дом в Стейтен-Айленде, на берегу океана, потому что погрязнет в долгах, и переедет в какую-нибудь дыру. Даже не в Квинс, а в Бронкс. А дальше… Или Дорис сопьется, или ее зарежет из-за пары долларов какой-нибудь придурок. Разве два миллиона баксов – высокая цена за жизнь привлекательной и успешной женщины?
– У нее нет таких денег, – поморщился Дима.
Но Грач не слушал; он засмотрелся на молодую красотку, чьи прелести прикрывали два лоскута, которые человек с богатым воображением не назовет купальником. Затем процитировал, вслух отвечая на свои мысли:
– «Есть женщины в русских селеньях» – так писал поэт Некрасов. Впрочем, женщин и в городе хватает… О чем это я? Да, да… Ваша подопечная обокрала мертвеца. И это даже не кража, а много хуже. Это мародерство. Итак… Второе условие – возврат дневника. Дневник для меня – это реликвия. Самая дорогая, можно сказать без преувеличения, бесценная вещь, доставшаяся от покойного отца.
– Дорис не говорила вам, что в коридоре гостиницы на нее напали? Хотели отобрать эту, как вы метко выражаетесь, реликвию. Она вынуждена была принять меры безопасности. Переехала в другой отель и отправила почтой дневник самой себе, но на старый адрес. Теперь ждет его.
– Я в эти россказни не верю, – помотал головой Грач. – Дневник наверняка уже продан и перепродан. Найти покупателя несложно, если вращаешься среди богатых людей. Но я сделаю шаг навстречу, хоть эта воровка и не оценит мой широкий жест. Жду ровно неделю. Есть вопросы?
