Себастьян Жапризо - Купе смертников
Убили женщину, с которой она не была даже знакома, это печально, но и только. К этому следует отнестись так, как это того заслуживает. Она скажет им то, что считает нужным сказать, и не будет думать о том, какое производит на них впечатление.
Прежде всего она вовсе не ошиблась, она не могла ошибиться по поводу того молодого человека с верхней полки. Пусть они сами разбираются, что все это значит, но голос, который она слышала, и силуэт в темноте свидетельствовали о том, что это юноша, а не женщина. Если они не верят ей, тем хуже для них.
Затем она объяснит им, что у Жоржетты Тома не было никаких причин для волнения и уж во всяком случае она не подозревала, что ее собираются убить. С таким же успехом могли задушить девчушку из Авиньона, это было бы так же неожиданно и так же невероятно. Она постарается объяснить им значение одной улыбки, вот это действительно важно.
Она, быть может, попытается им также объяснить значение одного взгляда, взгляда Кабура, когда молодая черноволосая женщина поставила ногу на нижнюю полку, чтобы достать чемодан, и при этом ее юбка слегка задралась.
Если белокурый инспектор будет там, он снова испустит вздох, короткий и дерзкий, как бы желая сказать: я прекрасно вижу, что вы за женщина, к какому разряду святош вас следует отнести. Он решит, что ей повсюду мерещится что-то дурное, потому что сама она только об этом и думает.
Что за глупость он сказал? Что, дескать, на свете все виноваты.
Ее беда в том, что она все время думает, будто ее в чем-то собираются упрекнуть. Она прекрасно знает, в чем именно, но это же неправда. Женщина, судорожно цепляющаяся за ускользающую молодость, пытающаяся хоть как-то развлечься. И эти жалкие потуги называются грехом. Людоедка-климактеричка. Так сказать, седина в бороду — бес в ребро. Она двадцать лет была замужем за человеком, которому ни разу не изменила, он вечно болел, и его присутствие в ее жизни ощущалось немногим больше, чем теперь, когда его фотография стоит на комоде в спальне.
Она взглянула на фотографию, когда выдвигала ящик комода, чтобы взять перчатки и сумочку. В 1914-м году он был отравлен газами. Мягкий, ласковый, он был единственным человеком на свете, не вызывавшим у нее желания уйти в свою раковину, и он так страдал последние месяцы, что она встретила его смерть с облегчением.
Грех. У нее были два любовника: первый еще до замужества, в восемнадцать лет, во время каникул, когда она готовилась провалить второй экзамен на бакалавра, и еще один, уже после смерти мужа, в прошлом году, и она до сих пор не может понять, как все это и с тем, и с другим могло у нее получиться.
У нее в памяти не сохранилось никаких воспоминаний о первом любовнике, она даже забыла его имя, не помнила, был ли он красив или нет, ничего не помнила, кроме того, что страшно боялась, как бы их не застали врасплох, и он, вероятно, тоже боялся, так как не стал ее раздевать, а только задрал ей юбки на краешке кровати.
Даже теперь, когда в ее присутствии говорили о молодых девушках, ей становилось не по себе — не потому, что она считала случившееся серьезным проступком, а как раз потому, что ничего не помнила. Все происходило как-то быстро, мучительно трудно и немного непристойно. И та маленькая дурочка, позволившая это с собой проделать, чувствуя, как к свисающей с кровати голове приливает кровь, была не она.
В передней, уже выходя из квартиры, она снова взглянула на себя в свою «ведьмочку», вспомнила воспитательницу из пансиона, и ту маленькую дурочку с задранной юбкой, и ту женщину, которая спустя почти двадцать лет позволила обнять себя в бистро, где пахло жареным картофелем и красным вином, напротив кинотеатра «Дантон».
Странно, если подумать, у нее с перерывом в двадцать лет было два любовника одного возраста, словно это был один и тот же, словно первый просто не состарился. Второй тоже сдавал экзамены, которым не видно было конца, посещал бистро, где играл на бильярде, тогда как первого интересовали игральные автоматы.
Кабина лифта застряла между этажами. Она стала по очереди нажимать на все кнопки, лифт то поднимался, то спускался, наконец он вроде бы заработал нормально. И вот, когда он действительно пошел вниз, он снова остановился. Она подумала: какой-то болван или любитель глупых шуток открывает, видимо, наверху решетчатую дверь, лифт в конце концов сломается, надо кликнуть консьержа. Она не любит консьержа, тот никогда не здоровается и одевается ужасно неряшливо.
Она нажала на кнопку последнего, шестого этажа, лифт стал подниматься, но остановился на пятом, она не понимала почему и снова попыталась нажать на другие кнопки.
Странно, но как раз перед этим она вспомнила Эрика. Однажды вечером, когда он ждал ее на лестничной площадке, он именно так и поступил: открыл решетчатую дверь на ее этаже, когда она поднималась. Она перепробовала все кнопки, он заставил ее бесконечное число раз то подниматься, то спускаться, пока она наконец не позвала на помощь. Сделал он это просто так, чтобы позабавиться, потому что ему было всего двадцать лет или даже девятнадцать и у него был красивый капризный рот, как у них у всех, и он-то ее раздел, не торопясь, на ее широкой кровати, где она спала одна, потому что из-за них вы теряете голову и они это прекрасно знают.
Она расплакалась, выходя из кабины, он сказал: я тоже взбешен, столько времени пришлось прождать. И это было действительно так, ему пришлось долго дожидаться ее, тогда она дала ему ключ от своей квартиры и иногда по вечерам заставала его спящим прямо на ковре, словно кошка, обхватив руками затылок (теперь лифт наверняка испортился), вытянув на ковре свои длинные ноги, разметав черные волосы, улыбаясь красивым ртом (придется ей все-таки позвать консьержа), лежа спокойно и тихо, как все спящие дети.
Эрик приходил месяца полтора или два, а потом бывали дни, когда она не могла устоять и заходила в кафе на площади Дантона. Он задолжал ей: вполне приличный предлог, чтобы вновь увидеть его, попытаться его найти, не терять надежды на что-то, что все-таки лучше, чем кинотеатр и мятные конфеты в антракте, о чем думаешь, когда тебя убивают?
Она снова стала нажимать на кнопки и вдруг совершенно ясно поняла — поняла даже прежде, чем подняла вверх голову, даже прежде, чем воспоминание о том, как все произошло в прошлом году, заставило ее поднять голову, — что ее убивают; она подумала: он все это время находился надо мной, у кабины нет крыши, все это время он наблюдал за мной, издеваясь надо мной, о чем думаешь, когда тебя любят?
Она подняла голову, чтобы взглянуть на шестой этаж, который был уже близко, и в это мгновение раздался выстрел, отбросивший ее, словно куклу, к деревянной стенке кабины, пробивший ей грудь, она успела подумать: это же невозможно, это неправда, — и ударилась плечом и затылком о деревянную стенку кабины; кто-то, как тогда Эрик, стоит надо мной, я узнаю их в темноте, словно все они целовали меня своими красивыми и мокрыми губами, я слышу, как они шепчутся и смеются, словно ученики пансиона, когда воспитательницы нет поблизости, как тот паренек и девушка из Авиньона тогда в темноте, убитая снарядом лошадь на военной фотографии 1914 года, моя пробитая грудь, палец, коснувшийся моего колена, когда я возвращалась от парикмахера, все та же дурочка, упавшая на спину в кабине лифта, это я, та девчонка, в темноте.
Место 221
Эрнст Жорж Жак Риволани, шофер грузовика, родившийся 17 октября 1915 года в городе Мо (департамент Сена и Марна), проживающий в Клиши (департамент Сена) в доме № 3 в тупике Вийу, был убит выстрелом в упор в затылок из револьвера системы «Смит-и-Вессон» 45-го калибра около 23 часов, ровно за одиннадцать дней до своего дня рождения, по случаю которого жена уже купила ему теплые сапоги на меху.
Он лежал лицом вниз в своем выходном костюме, левая рука подсунута под живот, правая же согнута над головой, лежал у поднятых железных дверей бокса, где обычно стоял его «ситроен» выпуска 1952 года, который он на этот раз не успел загнать в гараж, и мотор в конце концов сам заглох во дворе; он оставил вдову, которой еще предстояло выключить фары машины, и троих ребят, старший из которых заканчивал школу.
— Прескверная история, — сказал Малле.
Он, должно быть, всю ночь так и не сомкнул глаз, ведь это ему позвонили по телефону в час ночи, и теперь он стоял в расстегнутом пальто и только тряс заросшим щетиной, торчащим вперед подбородком, глядя в одну точку, ошалев от усталости. Накануне, в воскресенье, пока Грацци и Габер ездили от Риволани к актрисе, а от актрисы к Кабуру, он носился по Парижу с записной книжкой Жоржетты Тома в кармане.
Грацци, который так и не поставил себе телефона, потому что это обошлось бы ему в тридцать пять тысяч франков, а ему их всегда не хватало, проспал неправедным сном с одиннадцати вечера до четверти девятого утра. Он стоял здесь, хорошо выбритый, раздосадованный, но бодрый, в чистой рубашке. А Таркен еще не появлялся, он, вероятно, пребывал в панике и решил сперва заехать на набережную Орфевр, переговорить с кем-нибудь, кто бы мог его «подстраховать», он, конечно, неплохой полицейский, но прежде всего надо обеспечить себе прикрытие, если ты понимаешь, что я хочу этим сказать.
