Елена Михалкова - Рыцарь нашего времени

Однако «гармоничненькое» ежедневно подавляло Дениса Ивановича. Он ощущал себя так, будто живет в декорациях, выстроенных для кого-то другого. Объяснить, что именно ему не нравится, Денис не мог, да и гнал от себя это ощущение, но постепенно выделил для себя только одну комнату и проводил почти все время в ней. Комната эта находилась на первом уровне, рядом с гостиной, и по замыслу дизайнера предназначалась для гостей. Возможно, именно поэтому она была оформлена более небрежно, чем остальные комнаты, и в ней не чувствовалось «благородства и стиля» в той степени, в которой они присутствовали на остальном пространстве квартиры. Обычная комната, обставленная просто и без излишеств.

– Опаздываю, – повторил Крапивин бессмысленно.

Он мог опаздывать сколько угодно – начальство знало о том, что у него трагически погиб друг (начальство говорило «товарищ»), и с пониманием относилось к тому, что Денис Иванович ближайшие несколько дней будет скорбеть по погибшему. Потом, конечно же, скорбь должна была если не утихнуть, то перейти в такую фазу, когда скорбящий уже не опаздывает на работу, следит за своим костюмом и завязывает галстук так, чтобы его можно было в любую секунду сфотографировать для солидной рекламы. Но пока эта фаза не наступила, Крапивину можно было не торопиться на работу.

Денис знал, что ничего страшного не случилось бы и в том случае, если бы он отпросился. Но самое неприятное заключалось в том, что ему нечего было делать дома и некуда было пойти. В офисе хоть можно изобразить видимость деятельности, а постаравшись, и найти для себя вопрос, в решение которого можно окунуться с головой, не думая ни о Ланселоте, ни о Сеньке, ни об Оле. Вообще ни о чем не думая, ничего не чувствуя.

– Здравомысл, – сказал с отвращением Крапивин. – Пресноводное.

Он вспомнил, как задела его в седьмом классе кличка, которую он услышал случайно, и как старательно он изображал равнодушие, когда кто-то окликнул его, не стесняясь. Прозвище моментально прижилось, и сейчас, столько лет спустя, Денис не испытывал ничего, кроме глухого удовлетворения, называя себя так.

Он знал, что всегда был скучен, но до определенного времени полагал, что у него есть достоинства, искупающие этот недостаток. Не зря же, в конце концов, они дружили втроем – он, Швейцарец и Ланселот. Ни бойкий Сенька Швейцман, ни артистичный Димка никогда не приняли бы его в свою компанию, если бы он не был им чем-то интересен. Но со временем он с присущим ему здравомыслием, во многом объяснявшим его прозвище, убедился, что нет в нем таких достоинств. Нет! Блестящие способности к учебе – есть. Неисчерпаемое занудство, ошибочно принимаемое некоторыми за профессиональную дотошность, – тоже. Ненужный багаж знаний, которые он никогда не применял, – имеется: вот он, перевязанный бечевкой, валяется в дальнем углу. Очень много устаревших моральных устоев – пожалуйста.

А больше ничего интересного в Денисе Крапивине не было.

Телефонный звонок выдернул его из медитативного состояния, в которое он погрузился в попытках завязать узел.

– Денис, нам нужно встретиться, – без предисловий выпалил Сенька.

– Хорошо, – без эмоций согласился Крапивин. – Дело подождет до похорон или хочешь раньше увидеться?

– Я...

Крапивин зримо увидел, как толстый маленький Швейцман готовится вывалить на него груду обгоняющих друг друга слов, но запинается, услышав о похоронах, и нервно поправляет подтяжки – предмет насмешек окружающих еще со школы. Господи, кто в восьмом классе носит подтяжки?! Это не деталь гардероба, поддерживающая штаны, вовсе нет! Это несмываемое презрение одноклассников, насмешки девочек и высокомерное недоумение учителей – при самом лучшем раскладе. Однако Сенька плевал на значение подтяжек для общества – их привез ему дядя из Швейцарии, где служил при дипломатическом корпусе, и они сразу стали для Швейцмана воплощением магической «забугорной» жизни, о которой он раньше только читал. Свидание с подтяжками – его собственными! – превратило смутные мечты в реальность, которая была далека, но достижима.

Что руководило дядюшкой Швейцмана, когда он выбрал для племянника-подростка темно-зеленые подтяжки с золотыми львами – неизвестно, но его странный подарок оказался самым подходящим для Сеньки. Наслушавшись дядиных рассказов, рассмотрев привезенные фотографии, Сенька заболел Швейцарией. Никакие Парижи и Лас-Вегасы не могли стать для него привлекательнее этой страны. Подтяжки, которые Сенька прицепил к брюкам, стали символом другой жизни и одновременно – швейцмановского стремления достичь этой жизни во что бы то ни стало.

Он таскал их в школу с удивительным упорством – особенно смешным оттого, что Сенькина мать прекрасно шила, и школьные брюки подгоняла на своего пузатого сына так, что они сидели на нем как влитые. На насмешки Швейцман реагировал пожатием плеч. Очень быстро все узнали, в чем причина любви Сеньки к подтяжкам, и издевки постепенно сошли на нет: оказывается, у толстячка Швейцмана была цель в жизни, и какая! Остались только безобидные подначки, да уважительно-насмешливое прозвище «Швейцарец», прилипшее к Сеньке на долгие годы.

– Что ты молчишь? – спросил Крапивин, осознав, что все это время Сенька только пыхтит в трубку.

– Ланселота вспомнил... – выдавил Швейцман. – Денис, что ж такое...

– Давай встретимся, – устало сказал Крапивин. – Встретимся и поговорим. Ко мне приедешь?

– Нет, давай в кафе.

Они быстро выбрали кафе, и Крапивин, повесив трубку, начал развязывать ненужный галстук. На секунду бросив взгляд в зеркало, он увидел за своей спиной крылатую тень, мелькнувшую и скрывшуюся в столовой. Выпуклая рама зеркала ощерилась гнилой ухмылкой, отражающаяся в нем стена раздвинулась, образовав непристойную щель с багрово-мясной плотью, и тут же сдвинулась снова. Только картина с причалом и лодками покачнулась и так и осталась висеть, накренившись вправо.

Денис приложил пальцы к вискам, сосчитал про себя до десяти и вышел из квартиры.

Утром пошел снег. Над городом растянулось серое грязное покрывало с редкими голубыми дырами, из него повалилось такое же серое, грязное, крупитчатое и тут же покрыло мокрой манкой сухие тротуары и дороги. Апрель, словно беря реванш за удивительно ясные и теплые предыдущие дни, вспомнил о том, что он – всего лишь середина весны, месяц капризный, и немедленно задул пронизывающим ветром, в котором не было ничего теплого и радостного, а была только противная зимняя промозглость.

К вечеру снегопад усилился. Газеты и радио сообщали, что на дорогах пробки и заторы; машины и пешеходы скользили по асфальту, потому что растаявшую манку прихватил легкий морозец, и город заледенел.

Сергей Бабкин сидел дома и мысленно ругал себя за то, что позволил Маше настоять на своем и поехать на метро. После завтрака она отправилась на свою киностудию, чтобы посмотреть в действии одну из новых кукол – медвежонка, а потом должна была встретить Костю после школы и вернуться. Последний раз жена позвонила Сергею из студии два часа назад, радостно сообщила, что записаны три передачи и она уже едет домой, и... пропала. Телефон ее не отвечал, и хотя особого предмета для беспокойства в этом не было – Маша часто забывала зарядить сотовый, – Бабкин почувствовал тревогу. Он взглянул в окно, за которым по-прежнему сыпал снег, и выругался.

Он подумал о том, чтобы встретить Машу и мальчика возле школы, но, взглянув на часы, отказался от этой мысли: уроки уже закончились, и они попросту могут разминуться. Он поставил на кухне чайник, сделал себе бутерброд с ветчиной, хотя был не голоден – просто, чтобы убить время до возвращения Маши с Костей. Но с каждой минутой ожидания ему становилось все больше не по себе, и в конце концов, выключив возмущенно булькающий чайник и сунув приготовленную ветчину обратно в холодильник, Бабкин решил прогуляться возле подъезда. «Около дома точно не разминемся».

Выполнить свое намерение он не успел – в дверь позвонили, но как-то странно, робко. Костя всегда трезвонил отчаянно, словно созывал всех встречать себя, любимого; Маша стандартно нажимала «два коротких – один длинный», а этот звонок прозвенел и замолчал. За дверью на лестничной площадке что-то пронзительно выкрикнули, и Сергей метнулся в прихожую, поняв, что не зря тревожился.

Он распахнул дверь и увидел их, прижавшихся друг к другу. На белом Машином лице глаза были как две впадины, скулы заострились, губы побледнели, сравнялись по цвету со щеками.

– Что?! – шепотом спросил Бабкин, торопливо ощупывая сначала ее, потом Костю прямо на лестничной клетке и с невыразимым облегчением убеждаясь, что оба совершенно целы. – Что случилось? Что?!

– Домой... – дернулась Маша. – Домой, закрой дверь!

Он быстро затащил их в квартиру, обшарив взглядом лестничную клетку, но в подъезде было тихо.

– Маша, что такое?